Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Из письма А. П. Сергеенко ко мне от 25 октября.

«…0 заявлении, которое я привожу в записках, конечно, пока никому ни слова. Л. Н. подписал его, но решил пока обождать с его опубликованием до какого‑нибудь события, которое его заставит сделать этот шаг. Л. Н. здоров. Софья Андреевна более или менее спокойна. В Ясной сейчас Альмединген, со вчерашнего дня. Александре Львовне и Варваре Михайловне не удалось от нее узнать, для какой цели она приехала. Но с Софьей Андреевной она о чем‑то все переговаривается. Они тщательно запирают все двери, когда говорят в комнате, а вчера вечером ушли версты за три гулять, все о чем‑то совещаясь. Бог знает, какие у них совещания, но их отношения заставляют подозревать, что совещания у них все о продаже сочинений».

♦ * *

29 октября. Давая урок ученице часа в 4–5 дня, я получил от Анны Константиновны Чертковой письмо от 28 октября:

«Друзья мои!

Вот что случилось в Ясной Поляне: сейчас получили записку от Александры Львовны, извещающую кратко, что Лев Николаевич ушел из дома в 5 часов утра с Душаном Петровичем неизвестно куда.

Сейчас уже 12 часов, а он не вернулся. Очевидно, ушел совсем. Этого надо было ждать давно; он несколько раз говорил: «уйду, уйду», но все же не верилось, что он когда- нибудь решится это сделать, и когда это случилось, то не можешь справиться с волнением и страхом за него, и потому не в силах больше ничего прибавить пока… Если до сегодняшнего вечера узнаем что‑нибудь новое, то постараюсь прибавить к этому письму, но хочется отправить его с вечерней почтой. Анна Черткова.

Сообщите, пожалуйста, д — ру Беркенгейму и Муравьеву.

Прибавка в 5 часов вечера: Булгаков сообщает из Ясной: «Л. Н. оставил прощальные письма Софье Андреевне и Саше, просил не искать его. Софья Андреевна впала в возбужденное состояние. Покушалась на самоубийства разного рода. Послали за психиатром в Тулу и, конечно, телеграфировали сыновьям и Сухотиным».

Вот пока все, что знаем. А. Ч.»

31 октября. Нынче я получил от Александры Львовны с дороги писанное карандашом письмо от 30 октября.

«Дорогие друзья Анна Алексеевна и Александр Борисович, пишу из вагона, едем неизвестно куда, вернее всего на юг. Отец слаб, но здоров; нам придется посылать телеграммы, извещать Черткова, может быть, просить прислать вещи, может быть, придется телеграфировать вам, прося вас дать знать Черткову или родным. На всякий случай сообщаю вам фамилии, выдуманные нами для извещения. Отец — Т. Николаев, я — Фролова, Чертков — Семенов.

Так что если вы получите телеграмму странного содержания, то знайте, что это от нас, и переправьте по назначению.

Отцу, конечно, тяжело, он боится за Софью Андреевну, но решим, тверд в своем намерении уехать по крайней мере хоть на время. Софья Андреевна была ужасна. Теперь — не знаю. Всего лучшего.

Искренно преданная и любящая вас А. Т.»

Из писем О. К. Толстой от 30 октября:

«Говорят, Софья Андреевна в страшном отчаянии. Порывалась покончить с собой, хотя и довольно ненатурально, бросаясь в пруд. Саша вытаскивала ее. Вся семья в сборе».

1 ноября. Нынче мы узнали в Москве из газет о болезни Льва Николаевича. Он заболел и остановился на станции Астапово Рязанско — Уральской ж. д.

2 ноября. Полученные в Москве телеграммы о болезни Л. Н. настолько серьезны, что я решил в ночь отправиться в Астапово. С этим же поездом едет туда Д. В. Никитин, вызванный телеграммой. Ко мне присоединился Ив. Ив. Горбунов.

Прежде чем рассказывать про пережитое в Астапово, приведу те письма Л. Н. и к нему за эти дни, копии с которых у меня есть.

Письмо Л. Н. к Софье Андреевне, посланное из Шамардина 29 октября:

«Свидание наше и тем более возвращение мое теперь совершенно невозможно. Для тебя это было бы, как все говорят, в высшей степени вредно, для меня же это было бы ужасно, так как теперь мое положение вследствие твоей возбужденности, раздражения, болезненного состояния стало бы, если это только возможно, еще хуже. Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своем новом на время положении, а главное лечиться.

Если ты не то что любишь меня, а только не ненавидишь, то ты должна хоть немного войти в мое положение. И если ты сделаешь это, ты не только не будешь осуждать меня, но постараешься помочь мне найти тот покой, возможность какой‑нибудь человеческой жизни, помочь мне усилием над собой, и сама не будешь желать теперь моего возвращения. Твое же настроение теперь, твое желание и попытки самоубийства, более всего другого показывая твою потерю власти над собой, делают для меня теперь немыслимым возвращение. Избавить от испытываемых страданий всех близких тебе людей, меня и, главное, саму себя, никто не может, кроме тебя самой. Постарайся направить всю свою энергию не на то, чтобы было все то, что ты желаешь — теперь мое возвращение, — а на то, чтобы умиротворить себя, свою душу, и ты получишь, чего желаешь.

Я провел два дня в Шамардине и Оптиной и уезжаю. Письмо мое пошлю с дороги. Не говорю, куда еду, потому что считаю и для тебя и для себя необходимой разлуку. Не думай, что я уехал, потому что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю. Письмо твое — я знаю, что писано искренно, но ты не властна исполнять то, что желала бы. И дело не в исполнении каких‑нибудь моих желаний, требований, а только в твоей уравновешенности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой — немыслима.

Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я не считаю себя вправе сделать это. Прощай, милая Соня, помогай тебе Бог. Жизнь не шутка и бросать ее по своей воле мы не имеем права. И мерить ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, какие нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо. Л. Т.»

Письмо Л. Н. к Александре Львовне из Шамардина:

«Сергеенко тебе все про меня расскажет, милый друг Саша. Трудно. Не могу не чувствовать большой тяжести. Главное, не согрешить, в этом и труд. Разумеется, согрешил и согрешу, но хоть бы поменьше.

Этого, главное, прежде всего желаю тебе, тем более что знаю, что тебе выпала страшная не по силам твоей молодости задача. Я ничего не решил и не хочу решать. Стараюсь сделать только то, чего не могу не делать, и не делать того, чего мог не делать.

Из письма к Черткову ты увидишь, как я не то что смотрю, а чувствую.

Очень надеюсь на доброе влияние Тани и Сережи. Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этим подглядываньем, подслушиваньем, вечными укоризнами, распоряженьем мною как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, — что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, что если кому‑нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, что желаю одного — свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо.