Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Нет, я знаю, что Александр Борисович не станет вас утомлять.

Л. Н. отдал Дмитрию Васильевичу стаканчик с остатком вина и сказал:

— Она мне слишком много дала.

Дмитрий Васильевич вышел.

Мы остались вдвоем. Л. Н. сказал мне:

— Давно уже я так не хворал. Верно, это настоящее…

— Кто знает это, Л.H.?

Л. Н. опять помолчал, а потом взволнованно сказал:

— Я боюсь, как бы Софья Андреевна по слабости своей не приехала… Я только на одно надеюсь, что дети ее от этого удержат…

Я встал. Л. Н. спросил меня:

— Вы читали «Круг Чтения» на 28 октября?

— Нет.

— Вы возьмите, прочтите там… (Изречения, напечатанные в «Круге Чтения» на 28 октября (день ухода Л. Н. из Ясной), удивительно подходят к тому, что было им пережито. Еще удивительнее совпадение мыслей 7 ноября, посвященных смерти.)

Я еще раз поцеловал его руку и, с трудом удерживая слезы, вышел. Я был уверен, что это наша последняя беседа…

Иван Иванович пошел к Л. Н. вслед за мною и вскоре вышел весь в слезах.

Вскоре после нашего ухода Л. Н. впал в очень возбужденное, почти бредовое состояние: он звал по очереди Александру Львовну, Варвару Михайловну, Черткова, Никитина и всех просил, чтобы послали Софье Андреевне телеграмму, чтобы она не приезжала; снова диктовал эту телеграмму. Ему все представлялось, что вдруг она войдет из застекленной двери в его комнату. Эта мысль преследовала его, как кошмар. Чтобы его немного успокоить, дверь завесили чем‑то темным.

В телеграмме Л. Н. просил написать, что если он увидит Софью Андреевну, то не сможет этого вынести…

А здесь в Астапове — страшная суета: полон буфет приезжих — корреспонденты и всякий народ. Софья Андреевна говорит вслух на весь буфет ужасные слова о Л. Н. и окружающих его. И эти ее слова жадно подхватываются корреспондентами, как сенсационный материал.

Даже… в ужасе от ее поведения. Они поздно спохватились, допустив ее довести… до гибели.

Всю ночь Л. Н. не спал. Чувствовал себя плохо. Страдал от мучительной изжоги. Температура 38°. Л. Н. часто бредил: все начинал диктовать какие‑то бессвязные слова, просил, чтобы ему прочли продиктованное, сердился, что из этого ничего не выходит, говорил, что «все это нужно переделать».

4 ноября. Утром температура была 37,4. Л. Н. нынче с утра гораздо слабее. Сейчас он крайне слаб; часто впадает в полубессознательное состояние. Водит по одеялу рукой, как бы записывая что‑то.

Никитин не считает еще положение безнадежным, но все‑таки очень опасным. Душан Петрович вчера еще, когда Л. Н. было значительно лучше, чем нынче, говорил, что 85 % за смертельный исход.

Нынче утром сюда приехал губернатор. Все переполошились. Распространился слух, что губернатор вышлет из Астапова всех, кроме четырех ухаживающих за Л.H.; станцию и буфет будто бы закроют для посторонних.

Сыновья Л. Н. отправились к губернатору. Он сказал им, что станция вне сферы его влияния, но что он тем не менее ручается, что никого из находящихся при Л. Н. не тронут. Вообще тревога, по — видимому, фальшивая. От начальника дороги получено распоряжение предоставить всем приехавшим возможные удобства.

Корреспонденты тоже остались.

Телеграммой вызвали из Москвы Григория Моисеевича Беркенгейма.

Весь день Л. Н. чувствовал себя очень плохо. Среди дня он вдруг позвал: «Маша!»

Здесь народу все прибывает. В буфете — клуб. Корреспонденты получают в известные часы от докторов бюллетени. Всякий, кроме того, старается получить какие‑нибудь свежие новости; они положительно рвут каждого из нас на части, стоит только появиться в пределах станции.

В буфете в часы обеда — давка. Курят, шумят, держатся шумно и развязно…. Разгуливает по станции со своим свояком …, которого все Толстые зовут «Вака». Все они пьют (и много), едят и болтают… Вся эта толчея — мучительный контраст с роковой таинственной борьбой жизни и смерти, происходящей в двух шагах, в маленьком домике начальника станции…

К вечеру у Л. Н. стала подниматься температура — 38,4. Весь день он был в полузабытьи. Состояние очень тяжелое. Вечером приехал из Телятенок Дима Чертков.

После ужина Иван Иванович, Дима и я пошли в дом начальника станции. Сидели в столовой, пили чай. Л. Н. сделали клизму, давшую удовлетворительный результат, о чем Душан Петрович сообщил нам с сияющим лицом. Температура упала — 37,6. Л. Н. стал спокойнее. Доктора и мы все вслед за ними немного приободрились.

Александра Львовна за чаем рассказала, как было все в Ясной после отъезда Л. Н. Уехал он так:

Все последние дни он собирался уехать, но все откладывал. В самый день, предшествовавший уходу, или накануне Л. Н. сообщил Черткову, что пока отложил свой уход. С вечера никто не знал, что он уйдет, да и сам он, видимо, в эту ночь уходить не собирался.

Л. Н. лег в половине двенадцатого. В третьем часу проснулся, услыхав шорох, и увидал в кабинете свет. Это Софья Андреевна читала его дневник и рылась в его бумагах. Немного погодя, думая, что Л. Н. не слыхал этого, она, заметив, что он не спит (она накануне потребовала), чтобы между спальней Л. Н. и ее комнатой все двери были раскрыты, чтобы она слышала всякое его движение), пришла якобы справляться об его здоровье.

Л. Н. после ухода Софьи Андреевны лег было снова, но вдруг почувствовал, что больше не может. Он встал, написал Софье Андреевне письмо, разбудил Душана Петровича, а потом Александру Львовну. Они все, Душан Петрович, Александра Львовна, Варвара Михайловна, стали наскоро укладывать самые необходимые вещи.

Л. Н. сам пошел на конюшню, но пойдя через сад по тропинке в полной темноте, сбился с нее, упал и потерял шапку. Он вернулся домой, взял другую шапку и тогда уже снова пошел на конюшню. Вещи принесли туда. Л. Н. все время ужасно волновался, боясь, что Софья Андреевна проснется.

В Щекине они с Душаном Петровичем ждали поезда целый час и все время трепетали возможной погони. Успокоились только, когда поезд тронулся. Все это Л. Н. описал в своем дневнике. Вот эта запись:

«Лег в половине 12. Спал до 3–го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что‑то разыскивает, вероятно, читает.

Накануне она просила, требовала, чтобы я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем, и ночью все мои движения, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем.

Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит.

Не знаю, отчего это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел.

Отворяется дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видела у меня.