Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

То, что мы перестаем видеть проявление этого сознания на умерших, не может доказывать его уничтожения, как превращение проявления сознания человека во время сна никак не доказывает уничтожения сознания этого человека. Наблюдая явление смерти подобных нам существ, мы видим только то, что в умершем существе прекратилась устанавливающаяся через внешние чувства связь сознания с материальным миром, тогда как в нас, в живых, связь эта с вещественным миром продолжает существовать. Заключать же из того, что для умершего существа уничтожилось воздействие на сознание внешних чувств, то, что уничтожилось и то, что составляет основу жизни: сознание, — так же неосновательно, как было бы неосновательно заключать об уничтожении реки потому, что мельничное колесо перестало работать. Л. Т.»

3 марта. Из письма Александры Львовны: «У отца опять воспаление вены на ноге. Он лежит. При ходьбе и ощупывании больно. Общее состояние не плохо; хочет встать, но Душан и мы все умоляем его лежать с поднятой ногой, чему он до сих пор подчиняется… Попугай по папашиному желанию учится говорить: «Люби всех…»

21 марта. Из письма графини О. К. Толстой, жены Андрея Львовича: «Л. Н. все еще не выходит. Ноге его лучше, но он очень слаб и температура иногда ненормальна…»

24 марта. Из письма Софьи Андреевны: «Мы все время жили в тревоге. То плох был Л.H., то я два дня болела, а то два дня горела в сильнейшем жару маленькая Таня (дочь Татьяны Львовны). Теперь все, слава Богу, поправляемся, и старые и малые. То, что мои друзья и знакомые одобрили мое письмо, — мне было очень приятно. Я написала его порывом чувства, и читали его все, даже «Times» напечатал». (Письмо в газетах с протестом против высылки В. Г. Черткова из Тульской губ.)

24 мая. Нынче я в первый раз (после переезда на лето из Москвы в Телятенки) приехал в Ясную. Л. Н. спросил:

— Вы одни здесь?

— Да, с женой.

— Нет, а отец, брат? Постойте, да помню, ваш брат учитель?! Вот у меня какая память стала. Я не жалею. Все главное не забывается, а память сохраняет внешнее, ненужное. Сережа (сын) за обедом говорил, отчего растения лучше растут, когда кругом ничего нет на земле, чтобы вся сила земли уходила в растения. Так и в духовной жизни: все внешнее, ненужное, что сохраняет память, как сорные травы, заглушает истинную жизнь.

Л. Н. рассказывал о немецкой книге о Гете (Дитриха), которую ему прислал автор с просьбой написать свое мнение. Л. Н. сказал:

— Я ответил на его письмо учтиво, что в его книге много нового, нужного, но не писал ему подробно.

— Удивительно! Еще в 24–м году Гете писал, что искренность почти невозможна в искусстве благодаря множеству газет, журналов, критик: художник читает их, невольно к ним подлаживается, и не может быть вполне искренним. Что бы он сказал в наше время?!

Поленов прислал Л. Н. альбом снимков со своей выставки из жизни Христа. Л. Н. сказал по этому поводу:

— Поленов — хороший, почтенный тип художника, каких теперь мало — они переводятся.

Вчера и, кажется, также нынче утром был у Л. Н. купец, православный, но очень религиозный. Л. Н. сказал мне об нем:

— Он мне вот в чем был полезен: я всегда осуждаю, когда стихи пишут; он тоже мне свои стихи давал, и на нем я убедился, что это писание плохих стихов источником своим имеет иногда самые лучшие высшие чувства, которые человек не знает, как выразить, и пытается выразить в стихах. Вот Добролюбов Александр Михайлович писал тоже стихи, а потом весь ушел в религиозные вопросы, которые совершенно перевернули всю его жизнь.

26 мая. У Л. Н. был студент с Кавказа. Л. Н. рассказывал мне о нем:

— Сначала он произвел на меня нехорошее впечатление. Дал прочесть свое философское сочинение — какая‑то монистическая теория — слабо. Как часто бывает, задавал вопросы — каждый день бывает, можно посмотреть, наверное, и сегодня есть такое письмо — что такое Бог? что такое добро и зло? в чем смысл жизни? — и наивно думает, что ему первому пришли эти вопросы: а между тем уже шесть- семь тысяч лет лучшие умы всех народов все силы свои отдают на разрешение этих вопросов. И он думает, что я, Лев Николаевич, должен и могу ему ответить, — и это комичнее всего… Он оказался потом трогательный, хороший человек, и я расцеловался с ним под конец.

Л. Н. рассказывал про письма Герцена к заграничным деятелям, которые он читал в «Былом» (в статье М. О. Гершензона), между прочим, к Прудону.

— Давно я не читал его (Прудона), надо перечитать. Они оба чувствовали, что мешают одинаково обе стороны — правительство и революционеры, действующие во имя власти, успеха, выгод и т. д. Оба борются во имя идей социализма и часто близко подходят к религиозной основе, особенно Герцен, говорящий об общине и артельном начале, как основе социализма в русском народе; но только как бы боятся договаривать до конца. Они говорят о социализме, забывая, что социализм — это только одна сторона христианства — экономическая. Надо просто сказать, что в русском народе еще живо настоящее религиозное чувство, которое на Западе, отчасти благодаря влиянию католицизма, совсем почти исчезло.

— А что у нас делает этот несчастный Столыпин! Во всех последних «аграрных» мероприятиях они стараются разрушить то настоящее отношение к земле, которое еще живет в русском народе.

Ужасаясь на Столыпина и нравы высших чиновников, Л. Н. сказал:

— Что это за среда ужасная! Я ее знаю. Когда я вырасту большой, я напишу повесть из этого быта.

Л.H., видимо, все‑таки страдает от ослабления памяти, хотя он и сказал опять сегодня:

— Я все забываю: кто на ком женат, — но, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что все сильнее и яснее чувствую и сознаю главное.

29 мая. И. И.Горбунов рассказывал, как следователь в Москве, допрашивая его по поводу обвинения за издание книжки Л. Н. «О значении русской революции», сказал ему:

— Скверная книжка!

Л. Н. рассказал по этому поводу, что он получил письмо из Тобольска от какого‑то сочувствующего ему человека, у которого был обыск. Становой, производивший обыск, стал просматривать книги, увидал книжки Л.H., заинтересовался ими и в результате даже попросил почитать.

Сидя в комнате Гусева, мы читали вслух указ св. Синода об открытии мощей Анны Кашинской. Л. Н. ужасался. Рассказывая об этом позже, за чаем, он сказал:

— Никакое несчастье, страдание не может меня заставить желать смерти, а когда я вижу, что теперь, в двадцатом столетии, могут всенародно делаться такие гадости и глупости, единственное, что остается, — умереть.

Потом Л. Н. сказал:

— Софья Андреевна имела счастье встретить оборванца, который ей сказал: «То был царь Николай Палкин, а теперь у нас Николай Веревкин. Ну, да мы до него доберемся!..»