Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания

Таковы нравы, таковы приемы самоутверждения тех, кого мы порой «выращиваем», обихаживаем, даже захваливаем от прилива чувств, а они, стервецы, даже понятия не имеют о честной игре или каком‑то общем, всенародном интересе, для них эгоизм — на первом месте!

Как бы то ни было, позиция директора издательства в этом кадровом вопросе была поколеблена, и он обратился к партийной организации Союза писателей за помощью. Пошли ходоки к самому И. К. Полозкову, который, хорошо подумав, благословил «альтернативные выборы главного редактора в издательском коллективе»… По последней моде, так сказать!

Юный выдвиженец Г. благополучно провалился. Никто не пострадал. Книги Нарцисса — прохиндея благополучно принимались к изданию. Но вот досада: и роман А. Знаменского — тоже…

В 1987 году первая книга моего многострадального романа вышла к читателю (почти через 10 лет после написания!), а через год — вторая. Романом «Красные дни» заинтересовались в правлении Союза писателей РСФСР. «Роман — газета» открыла публикацией романа 1989 год. А военная секция СП СССР (В. Верстаков, И. Стаднюк, П. Ткаченко) выдвинула двухтомник на соискание Государственной премии России.

Примерно в это же время увидела свет в журнале «Север» и моя «лагерная» повесть «Без покаяния», пролежавшая в столе 25 лет. Вполне возможно, что некоторые рукописи и вправду не горят…

…Мы пережили труднейшие времена культа и застоя, но тогда ОСТАВАЛАСЬ НАДЕЖДА и был внутренний смысл писательского подвига. Сейчас же наступило более темное безвременье, когда наряду со всеобщим развалом и всеобщей деградацией общества ПИСАТЕЛЬСТВО КАК ПРОФЕССИЯ УПРАЗДНЕНО, возможно без возврата. Невежество правит бал, а прошлая «закулиса» ничуть не потеряла силы: Шолохова, вот уже в пятый раз, обвиняют в плагиате, и где — в «Новом мире»!

Раньше наши книги и «толстые» журналы читались и, естественно, раскупались той частью интеллигенции, которую принято называть трудовой: учителями, врачами, библиотекарями, учеными, инженерами, специалистами села. Но сейчас все эти люди находятся, как говорят, на грани выживания, им не до книг, они и в библиотеки стали редко заглядывать…

На какого же читателя рассчитывают нынешние «сорокалетние», утверждая, что «наше время — пришло»?

Может быть, на «новых русских ловкачей»? Но перед этой растленной категорией нелюдей Я ЛИЧНО МЕТАТЬ БИСЕР НЕ СТАЛ БЫ.

Да и они в нас не очень нуждаются. Что им до каких‑то общественных проблем и высоких материй, с которыми они распрощались еще на молодежных тусовках! С них довольно и переводных комиксов, и той самой Анжелики, что в суматохе либеральных реформ села голой… в ежевику…

Нет, не о встрече с родным краем он думал, заказывая билет на поезд, — в станице он отдыхал всего два года назад, — его гнало из Москвы нетерпеливое и томящее желание: поскорее выбраться из этого адского котла бурлящих склок и самолюбий, этого современного Вавилона, сжигаемого изнутри молчаливой и подпольной «гражданской войной», корчами той мало кому из посторонних видимой общественной потасовки и неприкрытой резни, которую в интеллигентских кругах вокруг Дома писателей умудрялись называть почти невинным словцом «групповщина»… Какая к черту групповщина, когда ни нервы, ни сердца не выдерживают! Дмитрий Фурманов, прекрасный человек и комиссар гражданской войны, единственный из всех нас орденоносец, человек высокого ума и революционной отваги, не вынес мелких подлостей и крупных оскорблений, пал в неравной борьбе с толпой окололитературных «рвачей и выжиг», не дожив до тридцати пяти лет, вы только вдумайтесь! А Маяковский? О Сереже Есенине уж вспоминать не будем, сие запрещено чуть ли не на правительственном уровне… Написал человек кровью сердца обиду на клочке бумаги: «В своей стране — я словно иностранец!» — и покончил с собой. Да. Впрочем, из Ленинграда доходили всякие слухи, что и не сам покончил‑то… Но об этом — тоже вроде запрещено. Теперь за Шолохова взялись! Этот еще мальчуган, лет двадцати шести — двадцати семи. Талант огромный, яркий, со своим лицом. Нашлись завистники — стали кричать, что он у кого‑то украл рукопись. Эта подлая клеветническая сплетня поползла буквально по всему Союзу. Вот ведь псы!

Ну, хорошо, товарищи Авербах и Родов, если у вас есть сомнения по Шолохову и его книге, если вы хотите истины, так вы спросите у знающих людей, хотя бы и у меня, у писателя Серафимовича, — я уже старый человек и врать, а тем более клеветать не приучен! — я вам все и растолкую. Да, да, я ведь все знаю… О Крюкове там кто‑то подымал речь? Отличный был, знаете ли, человек -

до революции! И — хороший писатель, кстати, друг Владимира Галактионовича Короленко. И мой бывший знакомый… Но отчего‑то не пошел за революцией, что‑то его отпугнуло! Что? Вот в этом и секрет, никто на это не ответит… Может быть, просто испугался вашего засилия в культуре, кто знает? И Крюков, простите меня, не мог написать «Тихого Дона», как не написали его, скажем, Короленко или Шмелев, или ваш покорный слуга… Все мы дети своего времени, выше носа, как говорится, не прыгнешь! Шолохов — новое имя, новое явление в русской и советской культуре, вам с этим придется согласиться… Ах, вы в душе‑то все это давно поняли, без меня, так сказать, но вам не хочется? Он вам мешает спокойно поедать литературный пирог, вести жизнь саранчи? Тогда, извините покорно, не суйтесь в мир большого искусства, жрите свой незаконно — грабительский пирог молча, ну, хотя бы застенчиво… Паситесь на газетчине или в каком‑нибудь «Огоньке», у Кольцова, — он три должности тащит (в «Огоньке», «Крокодиле» и газетке «За рубежом») и за вами не углядит!

— Папа, ты о чем ворчишь? Пора бы уже и отключиться…

Сын Игорь, молодой инженер, только что закончивший институт и не имеющий, слава Богу, никакого касательства к бывшим пролеткультам и нынешнему РАППу, спокойно вел машину, положив сильные руки на рулевое колесо, называемое теперь почему‑то баранкой, и по временам искоса поглядывал на отца.

К литературным делам он никакого отношения не имел, но знал тем не менее, что отец только что написал большое, раздраженное письмо в ЦК партии, в котором отказывался от всех постов в РАППе и редакции журнала «Октябрь» ввиду невозможности в дальнейшем участвовать во всей этой грязной, беспринципной и по сути антипартийной возне… И раздражение, как видно, все еще не покидало его душу.

— Ху — у… А я разве бормотал? — хмуро спросил старый писатель.

— Разобрать‑то нельзя, но…

— Совсем, значит, старый стал, — повинился Серафимович и сел в машине прямее. — Знаешь, почему‑то снова о Фурманове вспомнил… А стоит о нем подумать, тут же кольнет в душу и память про Толю, То — лю нашего… незабвенного…