Александра Гальбина - Каменный пояс, 1989

А Федотыч, бледный, опухший, трясущийся, с длинными растрепанными, серыми от седины волосами, выползал по утрам, когда большая часть обитателей «барака» уходила на работу, и нетвердыми ногами ковылял через дорогу в «Ландыш». Затем со скрипом поднимался к себе, преодолевая сто восемь ступенек. Ему ли не знать, сколько их! Тут и к бабке можно не ходить… Запирался на два оборота.

Он даже не заметил, грешным делом, как на смену старому году пришел новый год — это его не волновало. Да и не до того было: он думал.

Думал о родном городе, о жене, забывая, что ее давно уже нет на свете, о сыне, которого не видел уже лет шесть (или восемь?). А главное — о внучке: ее он не видел никогда.

И увидит ли?

А еще о поездах, которые каждый божий день уходят от вокзала.

Без него.

Бабье лето. Повечерело. Оранжевое остывшее солнце незаметно опускалось к затуманившейся вдали зеленой линии горизонта, и уже некоторые трактора, аж с закаменевшей землей у себя на крыльях, с полей возвращались. А в самой деревеньке крестьяне еще муравьями сновали кто куда по разным там уголкам своего хозяйства, обычно приветливые к соседям, при встречах с которыми привычно переговаривались между собой со своеобразным достоинством. Некоторые из них загодя поужинали, кто как сумел, и давно успели по дворам отпасшуюся на лугах скотину разогнать. Кроме того, слышится, зазвенели где-то ведрами в огородах. Другие же опять взялись кормить свиней в стайках, начали поить теплым пока еще обратом телят нынешних и выполнять десятки иных существенно необходимых им дел. При всем при этом даже и оглянуться вокруг толком бывало некогда потерянным в суете глубоким взглядом.

Старушка Елизавета с мирной улыбкой на ясном лице неторопливо прибиралась на задворках; там, под забрызганной грязью тележкой, ей и фантики дешевеньких карамельных конфеток попадались. Тем же, кому достались сами ее сладости, сейчас, конечно, не до них было. Внучата школьники давно пригнали бычка Февральку и теперь вдвоем забавлялись, играя в прятки. Старший десятилетний сорванец все-таки однажды младшему попался и принялся галить.

— Раз, два, три, четыре, пять, — считал он у бани и попытался было подглядеть, куда прячется братишка его двоюродный, но тут, как назло, она, баба Лиза, рядом копошилась и, ласково улыбнувшись, внарок ему пальцем пригрозила, отчего тот явно смутился и быстро сунул свое обветренное лицо в жесткие загорелые ладошки и продолжил: «Я иду искать. Кто не спрятался — я не виноват!..»

Белобрысый же Леня все еще решал, где ему притаиться. Наконец подбежал к пустой избе, чуть не налетев по пути на нее, на бабушку-то Лизу, и скрылся в сенках. Только слышно было, как он за собой и дверной крючок невзначай на петлю набросил. А вот как его карие глазки под белыми ресничками при этом игриво сверкнули, ей видеть не дано было.

Между тем лысенький Коля считать окончил и замелькал перед ее глазами в поисках.

На всякий случай и у нее спросил, где Леня. Тогда она, с бельем в тазике, странно кашлянула и, лукаво подмигнувши, указала ему за амбар, куда доверчивый несмышленыш под смешок поначалу и направился поиск продолжать ради игры потешной.

А Ленька ждал. Ловко, как ему казалось, начатая шутка с крючком, которую он сам сообразил, сейчас его занимала. Хотелось, чтобы скорее подбежал Колька и задергал бы дверь. А она, на-ка тебе, закрыта! Чик-чирик. И Колька не знает точно, кто за ней — он, Ленька, или не он, а кто-то другой. И найти спрятавшегося братика больше нигде не может. Как тут быть? И Колька потом начал бы хитро его из сеней вызывать. О, хитрить-то он умеет! Этого у него не отнимешь, как мама говорит. Постоянно то ремень новый у Леньки выманит, будто бы на часок, а после не отдает никак, пока бабушка Лиза не заметит и не велит вернуть, пообещав ему, Кольке, тоже такой купить. Или велосипед покататься возьмет, будто бы на три круга, и катается, пока от Ленькиного папы слегка подзатыльник не получит. Все время его, Леньку, брат уговаривает пойти сдавать яички в магазин, на билеты в клуб, посмотреть кино. Вообще шустрый клоп, как тетя Дуся, соседка, в гостях за чаем его просмеивает. Так вот, значит, станет он, Колька, из сеней вызывать, а он, Ленька, и промолчит специально. Тот глядеть в щель двери примется, но через нее мало что видно. Она ведь узкая. А он, Ленька, в стороне будет. И Колька, может, застучит кулаком, будто бы немножко рассердился понарошку. А, он, Ленька, сначала бы смолчал, конечно. А после все равно вышел. И как бы они тогда вместе похохотали. И пускай Колька шелобан ему поставит. Все равно не больно. Коля братика не обижает.

И наивный проказник терпел под нагретой за день солнечными лучами железной крышей. Его тугие щечки от неспадающей духоты налились румянцем. Для успеха дышать приходилось бесшумно. И он сдерживал воздух в грудке. В ушах постепенно гулко застучало, и при каждом таком стуке чуть толкало потяжелевшую головку. Недвижимые руки словно отпали вовсе, не чувствуясь, если не потрогать мизинцами бедра. Вот правую ногу закололо словно сотней острых иголочек. Они кололи быстрей и быстрей, поднимаясь от пятки все выше. Вот уж и коленку свело. Но выдумщик в секрете не шевелился. Полутьма в сенках стала ему привычной, а свет, проникающий через щель, ослеплял, стоило только на него взглянуть. Уличный шум за дверью мягко глох, стирался в неразличимый, общий, усыпляющий. Вязкая лень, облепив недавний дух бодрости, неудержимо медленно расслабляла и тянула вниз. Ножонки подкашивались, а правая окаменела вовсе.

Тем временем во дворе у будки дремал охранный пес Шарик. Он вяло наблюдал за красным жучком, ползущим по цепи к ошейнику, как вдруг его внимание привлекли послышавшиеся шаги, и старый, было заурчав, приподнялся на передние лапы, но тут же нехотя потянулся все телом, узнав по звуку и почуяв в приближающемся знакомого ему человека, отчего лишь небрежно отвернул морду в сторону.

Малыш в сенках уже изождался. А Колька до сих пор не давал о себе знать. Неожиданно крючок в петле звякнул. Торкнулись в дверь еще раз. Вспыхнувшая страсть игры вмиг возбудила детскую кровь. Отбросила мальчонку к бачку с квасом. Упал ковшик с крышки. Затейник замер. Но не удержался и хмыкнул, выпустив через нос струйку воздуха. Дверью тут же громыхнули, отчего он тихонько хихикнул. И тут устоявшуюся тишину покоя разрезал страшный голос досады:

— Ах ты, поганец, язвить тебя-то, — протянулось отрывисто. — Прижился, затворил мне вход, гаденыш, и еще ехидно посмеивается! Меня пропустить не желает! — захрипело скверно. — Благодари бога, паразит, что тебя сюда отдала или бросила, паскуда, один черт! — слышалось за дверью. — Всю жизнь мне осквернил, срамец, и судьбу мою искурочил, негодяй! Каково мне теперича на людях при тебе ходить!!! — все яростней и беспощадней орал несдерживаемый голос. — Из-за тебя ведь шлюхой-то обзывают. Отопри сейчас же, сволочь неприбитая!!! Не то так выстегаю — маму родную не признаешь! И не присядешь возле! Отопри!!! — рычал голос дико. — Ну, выродок проклятый… — бухала с другой стороны по двери кулаком Нинка в жаре.