Александра Гальбина - Каменный пояс, 1989

После сончаса к нам заглянул Владимир Иванович, в эту ночь он дежурил. Больные любят его дежурства, потому что с ним можно поговорить.

— Владимир Иванович, вот в Москве уже мышек вылечивают, когда же человека? — спрашивает Нина.

— Так то же мышки.

— Если лечиться бесполезно, зачем тогда лечиться? — мрачно спрашиваю я.

— Как зачем?! — Владимир Иванович начинает волноваться. — Но ведь больные живут шесть-восемь лет, мы продляем жизнь!

Вот так тихо-мирно шел день, и тут привели Светлану. Как ей было плохо! Что там случилось, на этой пункции, уж не знаю, только очень ей было плохо. И надо ж так случиться, что дежурила в эту ночь Галина Ивановна, которую язык не поворачивается назвать медсестрой. Она явилась к, нам после ужина (раздавала лекарства), а у Светланы на тумбочке стоял ужин, который мы ей принесли.

— Что это? — брезгливо спросила Галина Ивановна.

— Неужели вы не видите, — сказала Нина, — ей плохо, мы принесли…

— Вы принесли! И здоровому мужику не съесть все, что вы тут натащили, а ваша подружка еле дышит!

— Замолчите! — не выдерживаю я. Старушки наши тоже привстали. Палата наполняется тугим электрическим полем: на одном полюсе — мы, на другом — Галина Ивановна. Ей нужно сделать выбор: или сорваться в крик, или все превратить в шутку. И раздался крик. Это кричала Светлана. Она кричала так страшно, что мы все вздрогнули, даже Галина Ивановна. Мы растерялись. А Галина Ивановна сразу воспользовалась этим, чтобы не спеша, но и не медленно унести от нас свое высокое кипарисное тело. Как только она вышла, Нина метнулась ко мне:

— Нужно что-то делать! Позвать Владимира Ивановича!

— Нина, Нина, — звала Светлана, — не уходи!

— Я схожу за Владимиром Ивановичем, останься, — сказала я. Бабушки наши в великом испуге высыпали из палаты, а я бросилась в ординаторскую. Меня поразило то, что там, на диване, сидела Галина Ивановна и… смеялась.

— Владимир Иванович! — начала я, но он, взглянув на мое лицо, и сам все понял:

— Андреева? — и, не дожидаясь ответа, быстро вышел следом за мной. Галина Ивановна нехотя двинулась за нами. Я осталась в коридоре. Владимир Иванович в палате пробыл недолго. Выйдя, он сразу направился к Галине Ивановне, которая уже сидела за столом медсестры.

— Почему вы мне ничего не сказали?

— А что я должна была вам сказать?

— Вы знаете… Ладно, хватит об этом. Сделайте ей укол.

— Но… Владимир Иванович, у нас же нет этого лекарства.

Ни слова не говоря, Владимир Иванович направился в лучевое отделение, которое находится на одном этаже с нами, и вскоре вернулся с медсестрой. Они прошли в нашу палату. Отделение взбудоражено. Больные из других палат заглядывают к нам, перешептываются, иногда что-то у меня спрашивают, но я не реагирую на вопросы. Из нашей палаты по-прежнему раздаются крики Светланы, даже укол, который ей сделала медсестра, не облегчил положения.

— Страх-то какой! — шепчет баба Катя.

Время уже позднее. Галина Ивановна покрикивает на больных, чтобы шли спать. Все медленно расходятся. В коридоре остаемся только я, Вера Васильевна, Валентина Ивановна и баба Катя.

— Вам что, особое приглашение требуется? — спрашивает эта. Я смотрю на нее и чувствую, как во мне начинает подниматься та темная, неуправляемая сила, которой я сама боюсь.

— Замолчи, стерва, — тихо говорю я.

— Что, что ты сказала?! — голос Галины Ивановны срывается на визг.

— Повторяю для особо дебильных: замолчи, стерва, а то я за себя не ручаюсь, — кажется, меня держали за руки Вера Васильевна и Валентина Ивановна, кажется, пытались меня успокоить, что-то говорили этой, помню ее искаженное лицо, ее брызжущие слюной вопли:

— Ты! Да я, знаешь, что с тобой? Я в порошок тебя! Завтра же тебя здесь не будет! И никогда, слышишь, никогда, в ногах будешь валяться, а… не попадешь сюда, так и сдохнешь как собака!

— Не стращай, сама уйду, — говорю я спокойно и устало.

Неизвестно, чем бы кончилась эта безобразная сцена, если бы не отворилась дверь нашей палаты и на пороге не появилась Нина. Только теперь мы вдруг услышали тишину. Светлана молчала.

— Она умерла… Сонечка, — Нина со стоном прислонилась ко мне и заплакала. Появился Владимир Иванович, вокруг нас ходили люди, но во мне словно все заледенело, я не чувствовала ничего, кроме страшного холода.

Нас всех развели по разным палатам, но так как мы с Ниной не хотели расставаться, Владимир Иванович, махнув рукой, отправил нас в первую «детскую» палату. Откуда-то появились раскладушки, и подушки нам дали, как будто мы в состоянии спать после того, что произошло. Нина, уткнувшись в подушку, плачет. Она старается делать это тихо, в палате дети, но все равно мало кто спит. У меня нет слез. Нет у меня слез, хотя хотелось бы заплакать, растопить этот холод в груди, от которого трудно дышать. Я — Соня Лунина. Мне тридцать четыре года. Второй раз у меня на глазах умирает женщина. Молодая женщина. Вдруг вспомнилось. Сегодня утром женщины опять о смерти говорили, и я, чтобы отвлечь их, сказала:

— Откуда знает человек, где ждет его смерть? Мне рассказывали про одного студента, который поехал в колхоз и там его убили. — И тогда Светлана оторвалась от вязания, взглянула на меня странными ультрамаринового цвета глазами: «Не сама смерть страшна, страшно, что это висит над тобой… неминуемое».

А ведь я ее видела раньше в отделении. Помню, муж к ней приходил, и они сидели, обнявшись, и молчали… долго-долго…

И, страшно сказать, я позавидовала ей, мертвой Светлане, что был у нее такой друг, с которым можно было в горести вот так молчать, обнявшись, об одном, пусть горьком и страшном…

Мама трехлетней Танюшки Лена подходит к нам, садится на раскладушку к Нине, гладит ее по волосам:

— Поплачь, поплачь, легче будет, — шепчет она.

— Ты же знаешь, — слышу я сквозь рыдания голос Нины, — мы с ней дружили, я была с ней до конца, за руку ее держала, она просила… она мне говорила: «Что же это, Нина, мне сделали пункцию, и вот я погибаю!..»

— Что же делать, Ниночка, это уж такая болезнь, кому как повезет. Когда у Танюшки поставили диагноз: рак брюшной полости — повезли ее сюда, в хирургию, там глянули — не операбельна. Ты бы ее видела тогда — живот огромный, сказали: три дня жить осталось… Я на балкон выйду, выревусь, потом к ней. Она глазки откроет, скажет: мама, не плакай… Кира Сергеевна нас к себе забрала. После первого же укола все рассосалось.

И, слушая тихий голос Лены, я спрашиваю себя: если было что-то в жизни Веры и Светланы, за что им суждено было страдать, то за что страдают эти дети? Кому нужны их муки, их смерти? В чем их грех?

Нет греха, нет! Тогда почему?..

И в эту ночь я поклялась, что узнаю, в чем здесь дело, почему умирают эти дети, эти красивые женщины. Я не хочу, чтобы они умирали!