Борис Изюмский - Мои вечера

Учился вначале в 8-й школе (до 7 класса). Директор школы Дмитрий Павлович Дробязго (гвардейского роста и выправки) преподавал у нас географию. Часто приходил в подпитии. Мы не знали о его драме: красавица-жена ушла от него к молодому человеку чуть ли не вдвое моложе его. Но широко пользовались в классе состоянием Дмитрия Павловича. Химию преподавала «Сова» с действительно совиными глазами, биологию — «Индюшка», которая за хорошие ответы и отменное поведение вечно называла меня «золотой мальчик», весьма этим смущая.

В 7 классе я сидел за одной партой с Левой Файном (позже он стал видным авиаконструктором), и немка «Ксюша» (по нашим наблюдениям, у нее был роман с преподавателем рисования «Козлом») называла нас Макс и Мориц — по именам двух непоседливых мальчишек из учебника немецкого языка.

В 8-м и 9 классах я учился в таганрогских школах № 16 и № 2. Здесь были свои интересные учителя. Чета Омельченко (Анна Михайловна и Юрий Михайлович) преподавала русский язык и литературу. Они устраивали диспуты «Положительный ли герой Дон-Кихот?» и всячески поощряли самостоятельность мысли. Физику преподавал Борис Петрович (как позже выяснилось, до революции он был жандармским офицером). Борис Петрович подбирал такие задачи, из которых явствовало преимущество крестьянина-кулака над бедняком, и как-то на уроке спросил:

— А надо ли кулаков ссылать в Сибирь?

Мне в 9 классе было 15 лет, а рядом со мной Павлику Бирюлину, Виктору Соколову, Соне Левиной, Вале Овчаровой, Савве Хмельницкому, Володе Фельдману, Серёже Богданову — уже лет по 17–18. У них уже были «любви», но от меня это было очень далеко. Когда я покритиковал соседу по парте Павлику Бирюлину одну девочку за то, что она пришла в класс в прозрачной кофточке, через которую виднелся лифчик, он досадливо сказал:

— Ты это не понимаешь.

Математику у нас преподавал Виктор Фёдорович Смирнов, прозванный почему-то «Пуздоном» (может быть, за некоторый намёк на начавшийся живот?). Виктор Фёдорович носил пенсне, расхаживал по классу, пружиня на носках, по-мужскому поглядывая на ученицу — жгучую красавицу Ларису Ярхо. Он хорошо играл в теннис, был известным в городе филателистом и, когда приглашал к себе домой помощников из класса — проверять тетради, они изрядно ощипывали его коллекцию.

После окончания девятилетки я в 15 лет стал кормильцем семьи — мама была совсем плоха. Полгода таскал рейки и теодолит геодезической группе по триангуляционным съёмкам города Таганрога, а затем, приняв грех на душу, прибавил себе год (благо был высокого роста) и поступил на завод имени Сталина, делавший стаканы для артснарядов 76-миллиметровых орудий. Вместе с товарищем — длинным, вечно подбирающим брезентовой перчаткой содержимое носа, добродушным и добрым Сашей Мамышем — грузил вагонетки этими стаканами и возил их из термического цеха в третий токарный. Заработок по тем временам был хорош — 60 рублей в месяц — и мы с мамой ожили. Но особенно изнуряли работы в ночной смене. После неё сколько бы днем ни спал — всё равно хотелось спать.

Так как дома часов не было, а утром следовало идти на работу часа полтора пёхом, то ночью спал беспокойно и даже зимой бегал из дома за два квартала на Ленинскую улицу, посмотреть — который час. Наконец, купил ходики, но то и дело ночью зажигал спички — не проспал ли, и однажды устроил пожар: сгорело красное ватное заслуженное одеяло.

Когда меня поставили клеймить снаряды, а затем и за токарный станок — снимать грубую стружку — стал подумывать о продолжении учения. Сначала поступил в авиатехникум — не понравилось. Более года бегал вечерами на курсы чертёжников-конструкторов. Изучал технологию материалов, сопромат, детали машин. Получил даже удостоверение об окончании этих курсов, но это тоже не пошло. С шестого класса мечтал стать школьным учителем истории.

Однажды заводской комсомольский бог Серёжа Лошак — ярко-рыжий, с заячьей губой, — когда я зашёл к нему в комитет комсомола, разложил на столе путёвки в разные институты и щедро сказал:

— Выбирай!

Ещё за год до этого меня на заводе приняли в комсомол. В те времена не было в институтах конкурсных экзаменов, а принимали по путёвкам. Среди разложенных путёвок были: в архитектурный институт, геологоразведочный и одна — робко затерялась — в пединститут. За неё и ухватился.

На историческом факультете пединститута помещал в стенгазете фельетоны, подписывая их Каран Д’аш, в ростсельмашевской газете напечатал стихотворение «Счастливый» (в 34 году, мне тогда было 19 лет), а в «Молоте» — стихотворение «Серго».

Первый рассказ, тоже в студенческие годы, я написал о… Гавайских островах, принёс его в комсомольскую газету «Большевистская смена». Там сказали, что он «неплохо написан», но выразили удивление, почему же именно о Гавайских островах? «Вы там были? Вот Бунин, например, был».

Когда 1 декабря 1934 года был убит Киров, начались массовые аресты (иногда целыми группами) и исключения из пединститута. Появлялись и исчезали преподаватели. В это время в Ростове выпустил свой первый поэтический сборник Вартанов. Его пригласили на встречу в пединститут, а через месяц он был арестован как враг народа. Стали вспоминать: кто приглашал? Не вспомнили. А вот объявление об этом вечере-встрече писал я. Значит, «пособник врага». Да ещё кто-то написал анонимку, что у меня отец был «белым офицером» (он же никогда в армии не служил из-за плоскостопия).

Исключили из комсомола, института. Причём мой близкий друг Лёва Айвазов, секретарь институтского комитета комсомола, на мой панический вопрос «За что?!» ответил:

— Знаешь, лес рубят — щепки летят. В этом деле лучше перегнуть, чем недогнуть.

Психоз с перегибом был столь велик, что чудесный парень с нашего курса Виктор Петько, заболев манией преследования, бросился под поезд, а слепой студент Инчев — повесился.

Вскоре арестовали и Лёву Айвазова. К счастью для меня, в это время в передовице «Комсомольской правды» упомянули нелепое основание исключения, и меня восстановили и в комсомоле и в институте. На последнем курсе пединститута, двадцати лет от роду, стал я преподавать историю партии в вечерней школе взрослых № 1 при Ростсельмаше. Учениками были бородатые, семейные начальники цехов, мастера. А я — петушок — хорохорился. Однажды поднимает на уроке руку бородач, говорит застенчиво:

— Товарищ преподаватель, я был делегатом на шестнадцатом съезде партии, и там было немного иначе, чем вы рассказали.

Петушок извернулся:

— Вот хорошо! Участник съезда расскажет нам, как было.

Энергии хватало на всё: и забежать вечером на литгруппу при доме медработников, куда заглядывали писатели Бусыгин, Письменный, где читал свои стихи юный Солженицын; отправиться с группой летом на работу в совхоз «Гигант» или в Аксайскую МТС весовщиком и привезти оттуда заработанную пшённую крупу; и выступить в театре при обсуждении пьесы «Платон Кречет»; и закончить школу бальных танцев.