Александр Кутепов - Каменный пояс, 1978

«…будете на месте расстреляны»,

«…во избежание расстрела заложников, сжигания домов и других суровых наказаний»,

«…неявившиеся… рискуют быть расстрелянными, как партизаны».

После этого просто издевательски звучит утверждение о том, что «с гражданским населением германские войска не ведут войны».

А вот еще клочок бумаги. Слова нацарапаны карандашом:

«Бургомистру волости от Анисимова Алексея. Деревня Полуяново. Прошу бургомистра снимите с меня налог 150 рублей, намечен уплачивать за собаку, так как собаки у меня нет и не было… 7.VI.1942 года. Проситель Анисимов».

Чем не средневековье? И кое-кто на западе хочет, чтобы мы, весь мир забыли об этом?!

Идешь от одного экспоната к другому. Одна за другой мимо проходят группы экскурсантов. В основном, молодежь. Слушают объяснение гида внимательно. Им все это кажется далеким-далеким и, возможно, нереальным. Да, для молодых это глубокая история. А вот и ветеран, он пережил эту историю. На лацкане пиджака разноцветье орденских планок. Хмурится, прячет глаза за седыми бровями. Ему прошлое жмет сердце, высекает слезы. И это предать забвенью?!

Останавливаюсь пораженный. Вижу портрет, знакомый мне с юношеских лет — Николай Иванович Толкачев! Конечно, он! Такой же, как на давней предвыборной листовке — в фуражке, с ромбом в петлице, задумчивый, даже, пожалуй, хмурый. Читаю:

«Руководил подготовкой материалов для подпольных изданий. Повешен в мае 1942 года».

Что же знают о Николае Ивановиче минчане?

В номер гостиницы «Минск», где я остановился, вошел рослый плечистый человек. Волосы русые, вьющиеся и ни одной сединки. Лицо с румянцем, улыбчивое такое, глаза голубоватые, внимательные. Моя ладонь утонула в его широченной ладони. С ним мальчик лет пяти. Подумал, что сын… Да нет, внук. А деду и сорока не дашь. Это Петр Перфильевич Чайка. Я посылал ему открытку, просил назначить встречу. Он же явился сам. Его моложавый вид сбил меня с толку, и я, извинившись, задал не очень обязательный вопрос:

— Простите, сколько вам лет?

— Я с восемнадцатого.

— Смотрите-ка!

— Так я ж не пью и не курю.

Петр Чайка — шофер Николая Ивановича Толкачева.

— Где же вы с ним познакомились?

— В Челябинске. Я ведь харьковский. Определили меня в батальон связи, морзянку изучал. Никакого моего желания не было. Шофер же я. Сплю и во сне машину вижу. Друзья посоветовали рапорт подать. Написал, подал по команде. Молчок. Написал второй. Рассерчало на меня начальство, в штаб потребовало и разнос учинило. Мол, мое дело — исправно служить там, где командир прикажет, а не там, где хочется. Я на своем стою. Тут еще один командир подошел, прислушался и спрашивает: «Эмку» умеете водить?» Я на полуторке ездил, но управление-то у них почти одинаковое. «Умею», — отвечаю. Зовет меня этот командир во двор, подводит к «эмке» и приказывает: «Садись, поехали». Сам — рядом со мной. Поехали, мост через Миасс миновали, на главную улицу выехали. Душа поет, с ветерком везу. Вернулись обратно в казармы, командир и говорит: «Хорошо ездишь. Будешь возить меня. Знаешь, кто я?» — «Так точно, товарищ бригадный комиссар?» — «Куришь?» — Нет, товарищ комиссар». — «Я тоже не курю». Дал мне денег и говорит: «Чтоб в машине всегда было печенье, хорошие конфеты и одеколон «Красная Москва».

— Когда это было?

— Перед финской. Поначалу робел перед комиссаром, потом освоился. Простым оказался, обходительным. Обычно не приказывал, вроде просьбы у него выходило. В дивизии его уважали.

— А что потом?

— Повезли нас на запад, в Старой Руссе остановились. Слышим, война с белофиннами кончилась. Нас тогда в Минск, разместили в Красном урочище. Там теперь автозавод. Перед войной в Гродно перевели…

На время оставим Петра Перфильевича, познакомимся с Василием Михайловичем Бочаровым. Минчанин он с недавних пор. Встретились мы в музее. На вопрос; знал ли он Толкачева, воскликнул:

— А как же! Видите ли, я журналист. В дивизии издавалась газета, я занимал должность инструктора-литератора. За неделю до войны редактор уехал в отпуск, а я остался за него. По долгу службы мне и приходилось встречаться с Толкачевым. Помню, пошел к нему с передовицей, называлась она, кажется, «Политическое обеспечение летней боевой учебы». Прочел вдумчиво, вообще читать он умел, сразу схватывал суть, даже мелкие шероховатости замечал. Редакторский у него был глаз.

В Гродно мы только что переехали, квартиры подыскали. Моя жена собралась ко мне, а надо было получить от комиссара разрешение. Я и бумагу подготовил, чтоб Николай Иванович ее подписал. Он прочел ее и сказал, что не советует торопиться, но бумагу все же подписал. И только мы успели вывезти из Минска жен, как все началось. К Николаю Ивановичу тоже приехала жена. Намытарились они сильно, наши жены.

Штаб дивизии находился в Гродно. 21 июня полки выехали в летний лагерь Солый, там и застала нас война.

Какие еще встречи были с Николаем Ивановичем? Много их было, не вспомнишь сколько. Но одно отложилось отчетливо: держался Николай Иванович в трудные минуты стойко. И тревожно было, и безвыходно порой, а он сохранял спокойствие, внешне по крайней мере. Не суетился, как другие. Последний приказ я получил от него перед переправой через реку Щары. Немец переправы разбомбил, дивизию нашу потрепал основательно. Вызвал меня Николай Иванович и приказал все типографское хозяйство утопить в реке. Видя мою растерянность, сказал: «Ничего, мера вынужденная. Думаю, когда поправятся обстоятельства, обзаведемся новой типографией».

…А теперь снова послушаем Петра Перфильевича Чайку:

— К Николаю Ивановичу жена приехала. А тут война. Отвез я ее на вокзал, чтобы ехала обратно в Минск. Сами отступали. Добрались до речки Щары, возле Новогрудка. Ночью переправу построили, утром немцы ее разбомбили. Вплавь переправлялись. «Эмку» мою на лошадях перетянули, прямо по дну. Почистил я ее после этого, подсушил малость — и опять в дорогу. Отступление кругом — и пехотинцы, и машины, и лошади. Все смешалось. А над головами постоянно «юнкерсы» висели, нашего ни одного самолета не видели. Остановились мы у придорожных кустов, немец из миномета начал бить. Николай Иванович и говорит: «Ты потихонечку езжай, а я тут порядок наведу». Отъехал я немного, остановился, поглядел, что с Николаем Ивановичем. В это время рядом мина разорвалась. Меня в руку и ногу ранило. Подошел Николай Иванович, пожурил — как же я так неосторожно поступил? Перевязал. Моя машина лучше сохранилась, и бензину в ней было больше, чем в машине командира дивизии Бандовского. Вот они все — и командир, и комиссар, еще кто-то там из дивизионного начальства — пересели в мою, за руль сел шофер Бандовского. Меня на санитарную подводу определили.