Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

Над широкой двустворчатой дверью в конце — коридора сверкала огнями еще одна надпись: Templum Humenis aureum.

— «Золотой храм Гименея», — перевел доктор Грэхем, — ваше царство. Царство Гебы Вестины, богини вечной молодости и здоровья.

Он открыл двери и вошел туда вместе с Эммой.

Ей почудилось, что перед ней — золотое море. Стеньг шестиугольного зала были обтянуты золотой парчой, наверху — купол небесного свода с золотыми звездами. В центре зала на золотом цоколе стояла женская фигура выше человеческого роста — богиня плодородия, осыпавшая из золотого рога изобилия цветами и фруктами толпу жизнерадостных детей. Весело играя, они приникали к коленям богини, выглядывали из складок ее одежды, тянули к ней пухлые ручки и приподнимали край турецкого полога из затканного золотом шелка, под которым красовалось «божественное ложе Аполлона». Широкое и массивное, окаймленное золотыми решетками, оно опиралось на стеклянные ножки и было покрыто одеялами и пышными подушками нежного розового цвета. Зеркала, вставленные в высокие спинки кровати, давали трехкратное отражение того, кто покоился на нем.

Сквозь окна, чередовавшиеся с золотой парчой простенков, в зал лился мягкий, ласкающий глаза свет. Горячие солнечные лучи, приглушенные цветными стеклами окон, разрисовали цветным узором ковер на полу, зажгли золотые искры на роге изобилия в руке богини и окутали розовым мерцанием обнаженную женскую фигуру на ложе. Казалось, она дремала, закинув руки под голову. Ее тело отражалось в зеркалах.

— Хороша, не правда ли? — сказал доктор Грэхем. — Однако это не живое существо, а всего лишь кукла. Каков же будет эффект, когда сама Геба Вестина займет это место! Весь Лондон с молитвой преклонит пред ней колени. Ну, мисс Лайен, что вы скажете о вашей роли?

Эмма в раздумье смотрела на ложе. Ей предстояло стать Гебой Вестиной, богиней вечной молодости и красоты. Живым существом из плоти и крови, не куклой. И все же куклой, Гебой Вестиной, без души, без сердца, и горе тому, кто ее пожелает. Взгляд ее стал холодным, на губах появилась недобрая усмешка.

— Я буду играть эту роль!

Доктор Грэхем посвятил ее в тайны «божественного ложа».

— Радости жизни мы ощущаем только благодаря чувствам, — говорил он. — Они несут в наши души и боль, и блаженство. Но невозможно воспринимать радость или боль, не меняясь при этом. Всякое воздействие извне, всякое чувство, любое ощущение ударяет по нервам. Запах цветка заставляет вибрировать нерв обоняния. Подобно тому, как прикосновение к одному концу эластично натянутой струны передается на другой ее конец. Естественно, что под воздействием постоянных раздражителей наши нервы постепенно снашиваются. Чтобы этому воспрепятствовать, необходимо воздействовать на все чувства одновременно. Зрительный, обонятельный, слуховой, вкусовой и осязательный нервы, затронутые одновременно и слегка, создают ощущение высшего упоения чувственным восприятием. Нас охватывает сладостный сон. А так как наше внутреннее чувство — не что иное как результат воздействия на нашу душу внешних раздражителей, этот сон — самое полное счастье, дарованное нашей душе.

«Божественное ложе Аполлона» как раз и порождает эту сладостную негу наших чувств, это полное счастье нашей души. Дети, зачатые в условиях такой совершеннейшей гармонии, унаследуют высшие духовные и физические возможности своих родителей.

Репетиция.

Эмма сняла облегающее платье и укуталась в легкое прозрачное покрывало. Затем она взошла на ложе, которое стало, мягко покачиваясь, убаюкивать ее. Эмме казалось, что ее уносит дуновение ветерка.

Доктор Грэхем поднес огонь к кусочку амбры в курильнице. Зал наполнился пряным ароматом сладостно опьянявшим Эмму.

— Думайте о чем-нибудь прекрасном, радостном, — прошептал доктор Грэхем и тихонько ударил в ладони, — о чем-то, что вам мило.

Зал погрузился в полумрак, и предметы стали расплываться в неясные тени. Эмме казалось что из-под пола льется тихая, нежная музыка доносящаяся словно издалека. Уносимые ветром звуки арфы, рыдающий шепот флейты, томный напев виолончели, приглушенные детские голоса.

Затем засверкали всеми красками окна. В своем чудесном блеске они походили на драгоценные камни и гармонировали с мелодией и словами песни, которая, казалось, не только звучала, но и светилась. Мелодия сияла, краски пели.

Так пел хор, его сопровождали тихие вздохи флейт, появился нежно-оливковый цвет, а с ним красный и матовый белый.

Радостные звуки взлетали в темной зелени, в нее вплеталось синее и желтое, напоминая о фиалках и желтоголовниках.

Ликующие трели взвились, чтобы затем постепенно сникнуть. Синева стала гуще, ее пронизывали розовые и желто-зеленые огоньки.

Величественная и гармоничная, лилась мелодия, омытая темно-синими, красными и зелеными волнами, облагороженная золотом зари и сиянием пурпура. И наконец потерялась в светлой зелени и бледной желтизне [20].

— Думайте о чем-нибудь, что вам мило.

Мило? Может быть, мать? Она приехала к Эмме в Лондон, когда та написала ей, признавшись в своем позоре, и позаботилась о ребенке. Однако понять поступок Эммы она не смогла, и это встало между ними. Пропасть, через которую не было моста. Они жили в разных мирах, и между ними не было уже ничего общего.

Ребенок? Она родила его в страданиях и позоре, и он был похож на отца. Он так же поднимал веки, кривил рот, раздувал ноздри, как это делал сэр Джон. Когда Эмма смотрела на своего ребенка, ей хотелось задушить его. Как она обрадовалась, когда мать увезла его в Хадн.

Том? Все это она вынесла ради него. Сердце ее жаждало горячей любви, рвалось к великому и благородному, но все обернулось совсем иным. Она хотела вызволить друга, а он три дня спустя завербовался на военную службу. Она понимала его. Он преклонял колени перед чистым непорочным образом, но вот этот образ запятнан, разрушен, и оказалось, что некого любить и не на что надеяться. И для нее тоже. Нет никого, кого бы она любила.

И тем не менее она чувствовала себя свободно и легко, как будто парила в воздухе. Словно покрывало, лег на лоб и веки аромат амбры. Как зыбкие огоньки в ночи, светились мягкие краски, и перекатываясь, как на волнах, текла мелодия арф и флейт, и звучали чистые детские голоса хора.

Сон ли это? Там, в бледной зелени и размытой желтизне, лицо — темные глаза, улыбающиеся яркие губы, готовые к поцелую… Овертон?