Татьяна Бобровникова - Цицерон

Первым человеком, которого он увидал, ступив на родную землю, была Туллия. Он пришел тогда в такой восторг, что даже в официальных речах перед сенатом и народом с упоением рассказывал о встрече с дочерью. Но постепенно он должен был осознать, что в ее столь желанном для него приезде было все-таки нечто странное. В самом деле. Не странно ли, что такая молоденькая девушка приехала в Брундизиум совсем одна? Квинт, разумеется, не мог ее сопровождать — он был тогда по горло занят, причем как раз делами брата — и ни на минуту не мог в это горячее время покинуть Рим. Но «самая лучшая, самая преданная жена»? Почему она не поспешила ему навстречу? Быть может, Цицерон с недоумением задавал себе этот вопрос уже во время своего триумфального шествия по Италии. Как бы то ни было, в Риме все его недоумения разом кончились.

Сразу же после своего возвращения он пишет Аттику: «Есть некоторые домашние обстоятельства, которые я не могу доверить письму». Через несколько дней он рассказывает ему о своих имущественных делах, убытках, разорении. В конце же прибавляет: «Остальное, что меня поразило, требует тайны. Брат и дочь любят меня» (Att., IV, 1, 8; 2, 7). Слова эти не оставляют ни малейших сомнений. Совершенно ясно, что так поразило Цицерона и кто его не любит. Мы не знаем, был ли Цицерон ревнив. Но сейчас, после изгнания, где он так страстно томился по жене, так высоко вознес ее в своем воображении, он должен был расценить ее измену как предательство и был буквально убит. Мы не знаем, что произошло между супругами. Дело в том, что была у нашего героя одна любопытная черта. Читатель уже имел случай убедиться, что он был как будто совершенно откровенен с Аттиком. Казалось, он не скрывает от друга ни одной мысли, ни одного движения своей души. И все-таки эта откровенность, оказывается, не безгранична. Он ничего не говорит другу об отношениях с женой или любой другой женщиной. Поэтому мы не найдем в его письмах ни единой жалобы на Теренцию, ни намека на ее измену. Мы обнаруживаем другое. Теренция на много лет совершенно исчезает из его переписки! Ранее он беспрестанно упоминал о ней, сообщал друзьям, как она себя чувствует, передавал от нее приветы и поклоны. Сейчас — ничего. Если бы мы не знали его семейных дел, то никогда не догадались бы, что он женат. В его письмах царит одна Туллия. Интересная подробность. Цицерон жил за городом в одной из своих вилл. Ему очень хотелось, чтобы Аттик приехал к нему погостить. И вот он пишет, что будет рад его видеть, а Туллия будет очень рада видеть его жену (Att, IV, 1, 4а, 2). Туллия, а не Теренция! Очевидно, супруги, хотя и не порвали официально, стали совершенно чужими друг другу людьми. Когда несколько лет спустя Цицерон уехал из Рима, он писал жене письма — очень вежливые, но короткие и сухие, ничего общего не имеющие с теми пламенными посланиями, которые он писал ей из изгнания. Первое из этих писем начинается весьма характерной фразой: «Если ты и мое солнце Туллия здоровы, хорошо» (Fam., XIV, 3).

И все-таки Цицерон не хотел и думать о разводе. Причина слишком ясна. Сын был совсем ребенком. Отнять у него мать или отца было бы в глазах Цицерона ужасной жестокостью. И в доме его внешне все осталось по-старому.

Вернувшись, Цицерон увидел полное разорение — дом сожжен, часть имущества бесследно исчезла, многие виллы разрушены. Правда, сенат, как мы уже говорили, решил возместить ему все убытки. Но дом был оценен в 2,5 миллиона сестерциев, тогда как он стоил 3,5. Нужно было настаивать, спорить, показывать документы. Но, несмотря на советы и личный пример мудрого Аттика, герой наш оставался легкомыслен и непрактичен во всем, что касалось его имущественных дел. Только постепенно усилиями все того же Аттика жизнь вошла в свою колею. Впрочем, все это было еще полбеды. Ибо, как ни грустно было Цицерону видеть разоренными свой дом и семейную жизнь, иные несчастья тревожили его куда больше.

Прежде всего в Риме по-прежнему хозяйничал Клодий. Он яростно восстал против решения сената восстановить дом Цицерона. Один раз он даже по примеру Катона решил прибегнуть к обструкции. Но тут он явно переоценил свои силы. Где ему было тягаться с самим Катоном! Проговорив два часа, он совершенно выдохся, сник и сел под смех и ропот всего собрания (Att., IV, 2, 4). Но у него в запасе были другие приемы, гораздо более ему привычные.

Рабочие уже начали восстанавливать дом Цицерона. Вдруг среди бела дня нагрянула банда Клодия. Они учинили жуткий погром — разогнали рабочих, сломали все, что те успели сделать, и в довершение устроили пожар. «Все это происходило на глазах всего города, — рассказывает Цицерон. — Когда они бросали факелы, поднялись жалобы и стоны, не скажу, честных людей, потому что не знаю, существует ли еще такая порода, но во всяком случае всех присутствующих». Через несколько дней Цицерон шел по Священной дороге, главной улице Рима. Вдруг сзади послышался топот. Он обернулся — за ним неслись Клодие-вы головорезы. «Крики, камни, палки — и все неожиданно». Цицерон вбежал в какой-то дом, а сопровождавшие его рабы грудью загородили вход. И тут оказалось, что уголовники, терроризировавшие мирных жителей, совсем не привыкли к отпору. Когда рабы, смело защищая своего хозяина, стали на них наступать, они ко всеобщему изумлению обратились в бегство. Самого атамана чуть не убили. Спас его Цицерон. «Я предпочитаю лечить диетой; хирургия внушает мне отвращение», — объясняет он.

И тут наш герой нашел неожиданного защитника. То был другой народный трибун. Звали его Милон. Это был настоящий «благородный разбойник », вроде Робина Гуда или нашего Стеньки Разина. Человек это был солидный, серьезный, очень набожный — словом, полная противоположность истеричному Клодию. Он набрал шайку удальцов и налетал на Клодия. Через два дня после покушения на Цицерона часов в 11 утра на улице вновь появились клодианцы. Они были построены в боевой порядок, на плечах у них висели щиты, в руках были мечи и факелы. Мерным шагом в полном порядке они двинулись на штурм дома Милона. Сперва они заняли соседний дом, который намеревались использовать как форпост. Но тут двери дома Милона внезапно распахнулись, оттуда вылетел отряд и ударил на клодианцев. Вылазка удалась блестяще. Наиболее опасные разбойники, говорит Цицерон, были убиты, сам Клодий еле спасся (Att., IV; 3, 2–3).

Можно себе представить, во что превратилась жизнь в городе, ставшем ареной борьбы двух бандитских шаек; в городе, где среди бела дня поджигают целые кварталы, берут штурмом дома, а граждан режут и забрасывают камнями! А Цицерону было горше всех — ведь он-то и был тем призом, за который воевали оба доблестных атамана. «Государство было чрезвычайно дезорганизовано… — говорит Аппиан, — магистраты назначались… с помощью камней и мечей. Тогда бесстыдно царили подкуп и взятка… Порядочные люди вследствие всего этого вовсе перестали занимать государственные должности» (Арр. B.C., II, 19).