Татьяна Бобровникова - Цицерон

Сенат собрался в полном составе. Консул обратился к Помпею, сказал, что ему поручена защита Республики, и спросил, где его войско. Ко всеобщему изумлению, Помпей молчал. И тогда сенаторы воскликнули:

— Ты обманул нас, Гней Помпей!

А Фавоний, известный подражатель Катона, юродивый и балагур, громко спросил Помпея, почему же тот не топает ногой (Plut. Pomp., 60).

Буассье замечает, что поведение Помпея кажется нам необъяснимым, но столь же необъяснимым казалось оно современникам. Война не застала его врасплох. Напротив. Сам он уже больше года назад взял курс на войну и срывал все попытки к примирению. А между тем оказалось, что он к ней не приготовился. Когда он говорил: «Стоит мне топнуть ногой, и из-под земли вырастут легионы!» — все думали, что за этим стоит что-то конкретное: тайные договоренности с городами, вербовка войск и ветеранов. А за этим не стояло ровно ничего. И такое легкомыслие поистине удивительно в человеке, который брал некогда великие царства. Оно невольно заставляет вспомнить античную поговорку: «Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум». В самом деле. Цезарь имел всего пять тысяч пехотинцев и около трехсот всадников. Остальные его силы были еще за Альпами. Казалось бы, Помпей должен тут же выступить против него. Но вместо того в паническом ужасе он бросил Рим и бежал в Апулию. Цезарь устремился за ним. Помпей с войском занял Брундизиум. Цезарь подступил к городу. Он был уверен, что, владея этим сильным укреплением, Помпей будет обороняться и ожидать прихода своих ветеранов из Испании. Но Помпей неожиданно со всем войском отплыл в Грецию (март 49 года). Так всего за 60 дней Цезарь занял всю Италию.

Когда стало известно, что Цезарь идет на Рим, ужас в городе достиг предела. Консулы уехали, не совершив положенных религиозных обрядов. Сенаторы бежали за Помпе-ем, не захватив с собой даже имущества. Ни одна женщина из приличного общества не осталась в столице (Plut. Caes., 34; Att., VII, 14, 3). Через несколько дней в Риме были только чернь, бродяги и подонки. Цезарь вступил в почти пустую столицу. О нем ходили самые страшные слухи. Говорили, что он безмерно жесток, что он отдаст Рим на разграбление галлам, что потопит все в крови. Но никого он не убил, кроме одного трибуна, который, опираясь на трибунскую власть и неприкосновенность, пытался помешать ему ограбить государственную казну. Да и его Цезарь не убил, а только пообещал убить, если он не уберется вон. Слишком преданного законам трибуна оттащили, Цезарь захватил казну и устремился на войну с Помпеем (март 49 года).

Цицерон был еще в Киликии, когда получил письмо от Целия, который взял на себя роль политического обозревателя — описывал ему во всех подробностях положение государства, снабжая рассказ своими прогнозами и комментариями. И вот сейчас, как всегда весело и игриво, он рассказал другу последние новости, очень едко обрисовал поведение Помпея, Цезаря и своего приятеля, тогдашнего трибуна Ку-риона, подкупленного Цезарем. В заключение он прибавил, что гражданская война, по его мнению, неизбежна и надо обдумать, что делать. «Во время гражданских смут надо, разумеется, держаться более честной партии, но только пока спор ведется мирным путем; когда же дело доходит до битв и военного лагеря — то более сильной, и тогда правой следует считать ту, с которой безопаснее… Если бы только опасность не угрожала тебе самому, я бы сказал, что судьба приготовила для тебя веселое и увлекательное зрелище», — закончил он (Fam., VIII, 14, 3–4). Когда Цицерон прочел это жизнерадостное письмо, он содрогнулся. И вместо остроумного ответа, которого ждал от него его молодой друг, у него вырвался стон. «Я люблю Куриона, желаю почестей Цезарю, готов умереть за Помпея, но дороже всего на свете для меня Республика!» (Fam., II, 15, 3).

Несколько месяцев спустя он был уже в Италии (ноябрь 50 года). «Я подъехал к Риму в канун январских нон… и попал в самое пламя гражданской распри, вернее, войны». «Моя жизнь, жизнь всех честных людей, существование самой Республики висят на волоске. Ты поймешь это, узнав, что мы оставили наши дома и нашу родину грабежам и огню. И, если не придет нам на помощь какой-нибудь бог или случай, мы погибли» — так писал Цицерон другу в начале января 49 года (Fam., XVI, 11, 2; XVI, 12, 11).

Глухой ночью его дверь распахнулась и в комнату ворвался Целий Руф. Он стал горячо и быстро рассказывать, что решил бежать в ставку Цезаря, и умолял Цицерона бежать с ним — с Помпеем он погибнет. Но оратор отказался. Он дал Целию письмо для Цезаря, где заклинал его заключить мир, говорил, что будет посредником между ним и сенатом и склонит отцов к любым уступкам. И Целий скрылся во тьме.

Черная ночь спустилась в душу Цицерона. Случилось то, что столько лет снилось ему в кошмарных снах. Снова гражданская война, Рим раздирает себе самому внутренности, дикая резня, грабеж мирных городов, затем тиран, проскрипции, лужи крови на Форуме и отрубленные головы на Рострах. «Я вижу… что Республика повержена той самой бурей, которую я предвидел 14 лет назад». «Уже давно я, словно стоя на сторожевой башне, видел грядущую бурю» (Att., X, 4, 4; Fam., IV, 3, I). У него осталась одна последняя отчаянная надежда — броситься между этими двумя безумцами и умолить их заключить мир. Он ездил, писал, убеждал, хлопотал перед обоими вождями. «С каждый днем мне все страшнее за Рим, — писал он Аттику. — …Нам нужен мир. Из победы вырастет много зла и прежде всего тиран» (Att., VII, 4, 4). «Я продолжаю убеждать заключить мир, — рассказывает он в другом письме, — даже несправедливый мир лучше, чем самая справедливая гражданская война» (Att., VII, 14, 3). В Киликии после своих неожиданных побед он тешил себя надеждами на триумф. Ему, человеку сугубо мирному, особенно соблазнительным представлялось въехать в город на золотой колеснице, запряженной белоснежными конями, словно он великий полководец. Сколько раз во время пути эта картина услаждала его тщеславие. Но сейчас, когда сенат предложил ему триумф, Цицерон только махнул рукой. Он сказал, что готов как пленник идти за триумфальной колесницей Цезаря, только бы удалось заключить мир. «От себя он обращался с советами к обоим — Цезарю посылал письмо за письмом, Помпея уговаривал и умолял при всяком удобном случае, — стараясь смягчить взаимное озлобление. Но беда была неотвратима» (Plut. Cic., 37). Страшная война стала реальностью. Надо было выбирать, к какому лагерю примкнуть. А выбор этот был поистине тяжел.

Казалось бы, какие тут могут быть колебания? Разве Цицерон в течение всей своей жизни не защищал Республику? Он любил ее больше всего на свете, он готов был всем ради нее пожертвовать, и вот сейчас, когда его Республике угрожал жестокий враг, который намеревался силой уничтожить все законы, он вдруг заколебался? Что за странность! Все это так. Но дело в том, что волею судеб Республику защищал Помпей, тот самый Помпей, который десять лет ее расшатывал, который был триумвиром и зятем Цезаря. Никто ему не верил и все боялись, что вместо борьбы за свободу будет война за царство между двумя удачливыми вождями. Вот что делало положение особенно трагичным и всякую борьбу безнадежной. Цицерон рассказывает, что в эти страшные дни приехал к нему его старинный приятель Сервий Сульпиций. То был интеллигентнейший человек, тихий, кроткий и честный, замечательный юрист, ученый со светлым умом. Сейчас Сервия как подменили. Он рыдал, как ребенок, рыдал так, что Цицерон, по его словам, опасался, что кончится вся влага у него в организме. Сквозь слезы он бормотал только одно — два тирана борются за власть и «победа каждого из них ужасна» (Att., X, 14).