Татьяна Бобровникова - Цицерон

Итак, Гераклия признают виновным и конфискуют всё его имущество. Всё. Не наследство, которое Веррес и Тимархид в союзе с палестритами объявили незаконным, а всё его родовое имущество!

— Пусть бы ты отнял наследство… пусть бы ты воровал чужое добро, пусть бы ты толковал по-своему законы, завещания, волю умерших, право живых, — зачем нужно было отнимать у Гераклия даже его отцовское состояние? Как нагло, как бесстыдно, как бессердечно!

Но, может быть, кто-нибудь вообразит, что все колоссальное состояние Гераклия действительно отошло содержателям палестры и городу Сиракузам? Какая нелепая мысль! Неужели наместник стал бы столько стараться, пошел бы даже на риск, чтобы осчастливить сиракузских палестритов?! Палестритам, конечно, перепало кое-что из награбленного в благодарность за энергичную помощь. Ведь и охотничьим собакам хозяин бросает кости из жаркого, сделанного из загнанного ими кабана. Но львиную долю получил Веррес. Не был забыт и верный Тимархид (II, 2, 35–46).

Успех этого дела восхитил Верреса и всю его когорту — эту стаю псов, которые лизали его трибунал, как говорит Цицерон (II, 3, 28). Восхитил настолько, что они решили все повторить еще раз уже с другим человеком. То был некий Эпикрат из Бидиса, маленького городка возле Сиракуз. Он тоже был богат. Тоже недавно получил наследство. И тоже в завещании была оговорка, касающаяся палестритов. И палестриты снова возбудили дело. Поистине не было «другого претора, который был бы столь ярым поклонником палестры!» Словом, дело Эпикрата было близнецом дела Гераклия. И окончилось оно, разумеется, точно так же. Мало того. Эпикрат тоже бежал в Рим (II, 2, 53–61).

Оба ограбленных сицилийца в траурных одеждах, с отросшими бородами и волосами почти два года прожили в Риме. Все их жалели и вместе с ними оплакивали их несчастья. Но вот наместничество Верреса кончилось. В провинцию должен был ехать Метелл. Он обласкал несчастных и взял с собой на родину. Там он немедленно объявил, что вынесенный им приговор незаконен и поспешил загладить принесенное им зло. Увы! От всего их богатства остались одни воспоминания. Метелл смог вернуть им только землю и дом — голые стены. Деньги, ковры, чаши, картины, сундуки с добром — все бесследно исчезло (II, 2, 62–64).

Когда Цицерон подъехал к Сиракузам, первыми, кого он увидел, были Гераклий и Эпикрат. Они брели по проселочной дороге ему навстречу, окруженные целой толпой друзей.

— Они со слезами благодарили меня и умоляли взять с собой в Рим. Мне оставалось еще объездить очень много городов, поэтому я условился с ними о времени, когда нам встретиться в Мессане. Но здесь я вместо них нашел гонца с известием, что их не пускает пропретор (Метелл. — Т. Б.); так-то люди, которым я приказал быть свидетелями, имена которых я сообщил Метеллу, люди, столь желавшие ехать в столицу, глубоко обиженные, — до сих пор еще не явились (II, 2, 65).

Многим случаи с Гераклием и Эпикратом могут показаться отвратительными. Но они бледнеют, меркнут по сравнению с тем, что открылось дальше перед потрясенным обвинителем. На западе Сицилии был городок Галикии. Там жил некий Сопатр, человек очень богатый, очень известный и уважаемый в своем городе. Вдруг его привлекают к суду. Обвинения непродуманны, ничтожны, невероятны. Поэтому Сопатр совершенно не волнуется. Тут к нему в дом собственной персоной является Тимархид. Сопатр невольно вздрогнул.

Тимархид, не мешкая, приступил к делу. У Сопатра, сказал он, оказывается, есть очень богатые, очень могущественные и, главное, очень кровожадные враги. Они уже были у наместника и обещали ему большую взятку, чтобы он добился осуждения обвиняемого. Но Веррес — человек просвещенный и гуманный. Поэтому ему гораздо приятнее получить взятку за оправдание, а не за обвинение подсудимого. Вероятно, Сопатр как умный человек понял намек, заключил он.

Сопатр был совершенно поражен. Все это свалилось на него как снег на голову. Наконец он пробормотал, что денег у него сейчас мало и что он должен посоветоваться с друзьями. Совет пришел к нерадостному решению. Делать нечего, придется выложить деньги.

Это, конечно, скверно. Но главное впереди.

Настает день суда. И вдруг дверь Сопатра отворяется и перед пораженным хозяином вновь появляется Тимархид! Дело в том, говорит незваный гость, что положение в корне изменилось. Кровожадные враги снова пришли к наместнику и дали ему еще больше денег. Но все еще можно поправить. Опять-таки Сопатр как умный человек знает, что ему делать.

Но тут Сопатр взорвался.

— Ничего вы от меня больше не получите! — закричал он в ярости.

В назначенное время судьи занимают свои места. Все это были люди честные, порядочные, и Сопатр не сомневался в успехе. Пришел и Веррес со всей своей когортой — врачом, гадателем, художником и, конечно, Тимархидом. Этот последний примостился у самого преторского кресла, то и дело наклонялся к уху претора и что-то ему шептал. И вдруг претор обращается к одному из судей и говорит, что вот сейчас в другом месте начинается процесс по одному гражданскому делу, на котором ему, судье, совершенно необходимо быть. Судья возразил, что это невозможно — все его коллеги, знающие дело, остаются здесь, а ему одному там нечего делать. Тогда претор великодушно отпускает всех. Они встают и уходят, уверенные, что суд переносится на другой день. Но, едва они ушли, Веррес повернулся к защитнику и сказал:

— Начинай!

Защитник этот был римлянин и пользовался среди греков большим уважением. Он не поверил своим ушам.

— Перед кем? — спросил он с изумлением.

— Передо мной, — отвечал наместник, — неужели я по-твоему не могу быть судьей какому-нибудь сицилийскому греку?

— Можешь, — отвечал защитник, — но я очень хотел бы, чтобы явились прежние судьи, знакомые с делом.

— Начинай! — заорал Веррес. — Они не могут прийти.

— Мне очень жаль, — спокойно отвечал адвокат, — но и я не могу оставаться.

С этими словами он повернулся и пошел прочь. Вслед неслись ругательства и проклятия наместника. Но он даже не обернулся.

Веррес струсил не на шутку. Что делать? Казалось, он попал в ловушку. Вновь созвать суд? Но судьи оправдают обвиняемого. Судить без адвоката, без присяжных? На это даже Веррес не решался. Он жил когда-то в Риме, и такое в его голове явно не укладывалось. Он представлял собой любопытное зрелище — растерянный, сбитый с толку, он то вскакивал, то вновь садился, то опять поднимался и начинал метаться по площади, как дикий зверь в клетке. Публики собралось много, царила мертвая тишина, и все, затаив дыхание, следили за наместником, в чьей душе алчность боролась с трусостью.

А между тем у Тимархида созрел план действий. Все видели, как он вскочил со скамьи и ринулся за своим патроном. Нагнав его, он стал что-то настойчиво и горячо шептать ему в ухо. На лице Верреса отразились мучительные колебания. Видимо, план друга казался ему слишком смелым. Тимархид снова и снова что-то шептал. Очевидно, он старался изо всех сил в чем-то убедить патрона, употребляя всю свою ловкость и красноречие. И вдруг Веррес решился…