Михаил Одинцов - Преодоление

- Счастливая ты, Катя!

- Зыбкое мое счастье, Люба. Трудное... Солдатские жены в тылу с голоду пухнут, работают за себя и за фронтовиков, переживают каждодневно за мужей: в любой почте похоронка оказаться может. А я своими руками Сереже готовлю самолет. И он на моих глазах улетает в бой. Ни он, ни я и никто не знает, вернется ли. В душе-то я всякий раз с ним навсегда прощаюсь... Сережа запускает мотор, а я у крыла стою и стараюсь ничего не упустить, запомнить, какой он в эту минуту. Если бы только с Сохатым летал. Они в паре через огонь и полымя прошли и живые остались.

Катя, тяжело вздохнув, замолчала. А Люба, чувствуя какую-то недосказанность, не решалась нарушить паузу, только пододвинулась плотнее. Катя опять вздохнула и заговорила:

- Ты сама видишь, каково мне. Сегодня один не прилетел, третьего дня двое, завтра может кто-то следующий, а Сережка среди них равный... Чем сегодняшний вылет кончится? По времени должны были уже давно прилететь...

Люба не раз видела Катю, стоящую у крыла, но никогда не пыталась угадать, о чем та в это время думала. Сейчас же Люба почувствовала, что и ее состояние очень похоже на Катино, а мысли тесно переплетались с мыслями подруги. Неожиданно для себя Люба заплакала.

Катерина высвободила из-под накидки руку и, обняв подругу за шею, наклонила ее голову себе на плечо.

- Ну что ты?

- Катя, а я Ваню Сохатого люблю. Так за него боюсь. Просто места не нахожу.

- Я знаю, вернее, догадываюсь об этом, Любушка. А ты не плачь... Он хороший и достоин этого.

Они замолчали.

Катя снова стала думать о Сереже и о себе: о хрупкости их счастья, о том, что в любой день, даже в сегодняшнюю ночь, может случиться непоправимая беда.

Катя вспомнила, что мама до сих пор ничего не знает о ее замужестве, и ей стало неловко. Сначала она хотела послать ей с письмом фотографию, где они сняты вместе с Сережей в день свадьбы, а потом раздумала.

Любовь и свадьба на фронте воспринимались людьми в тылу по-разному: кто-то считал это обычным жизненным явлением, другие же на фронтовую любовь накладывали табу, иронизировали и опошляли ее в меру своей испорченности.

Кате сейчас стало стыдно за свое малодушие - она, дочь, усомнилась в матери, а значит, и подумала плохо. "Надо немедленно написать и фото выслать, - решила она. - Мама меня поймет".

А Люба растворилась в сомнениях. Ей стало легче после своего откровения. Она была наполнена благодарным чувством к Кате, так хорошо ее понявшей, успокоившей. Но тут же, рядом с доброй волной, металась мысль: "Зачем я это сделала? Даже Ваня не знает о моем чувстве к нему. Да и я ничего еще не поняла в Сохатом... А может быть, Ваня идет просто рядом, а потом повернет в другую сторону? Вдруг Катя окажется болтливой как сорока. Если она случайно проговорится, все может пойти прахом. Мне тогда хоть в петлю..."

Раскаты далекого грома, как эхо артиллерийской канонады, по-прежнему нагнетали у подруг тревогу, но ракеты и костры вселяли надежду. Они ждали...

Сосредоточенность на приборном пилотировании как бы высвободила для Сохатого время, и он занялся анализом своих возможностей. Топлива оставалось на сорок минут. Один круг секундной стрелки по циферблату отсчитывал пять километров пути, а до аэродрома посадки - девяносто. "Небогато. Последнему на посадку можно сделать три попытки, если с первого захода не получится..."

- Летчики, я - Сохатый, - он решил не пользоваться позывными, чтобы проще было управлять, - у меня топлива на сорок минут. Общий резерв пятнадцать минут. Если у кого бензина меньше, доложить!

Докладов не последовало, и это успокоило его. Нужно было готовиться к перелету линии фронта.

- Пискунов, через две минуты Висла. Приготовь сигнал: "Я - свой самолет".

- Готов, командир. Зеленая в ракетнице, белая наготове.

- Принял. Видел, как бомбы легли?

- Нет. По прожекторам стрелял. Не до бомб было.

- Не оправдывайся. Должен был хоть одним глазом взглянуть. То, что они в площади станции, я не сомневаюсь. Но интересен результат...

Он оборвал разговор. Завихрения воздуха затянули в кабину брызги воды, и Сохатый бросил тревожный взгляд на приборы, контролирующие температурный режим мотора по маслу и воде, проверил заслонки радиатора. Показания оказались нормальными, а брызги продолжали бить по лицу. Тогда он поднял взгляд на лобовой фонарь: блики света на нем размазались, края цветастых зайчиков шевелились.

"Дождь! Плохи наши дела, если восточнее и южнее он гуще, чем здесь..."

- Летчики, работать поспокойнее и пособраннее. Дождь начался. Фонари не закрывать. Придется принимать вечерний душ. Дистанцию в строю сократить так, чтобы командирская машина проектировалась под сорок - сорок пять градусов, находилась левее или правее лобового стекла. Так удобней смотреть. Проходим линию фронта.

Сохатый переключил абонентский аппарат на внутреннюю связь:

- Григорий, подать сигнал: "Я - свой". - И снова разговор по радио: Всем включить и нижние аэронавигационные огни, чтобы с земли нас хорошо видели.

Показалось, что в задней кабине хлопнул выстрел, за ним второй. И в это время Ивана ударило по глазам ярким светом. Он непроизвольно напрягся весь, ожидая попадания снаряда в самолет, но вместо удара снаряда перед глазами вновь заколыхалось море огня, а в наушниках шлемофона завизжало, завыло, зашипело, затрещало со скрипом, до боли в ушах. Молния!

Сохатый - полуоглушенный и полуслепой - на какой-то миг растерялся, почувствовал в груди холодок испуга. Не видя приборов и земли, он замер, стараясь не сдвинуть ручку управления самолетом с прежнего положения, чтобы ненароком не ввести машину в разворот или снижение. Через несколько длинных секунд слепота прошла и он увидел самолеты группы и свою кабину. Все шли на своих местах.

- Включить свет полностью, - обратился он к летчикам. - В кабину смотреть как можно реже и обязательно для контроля пространственной ориентировки, если потерял самолет командира.

Закончил указания и в который уже раз снова остался доволен выдержкой и дисциплиной летчиков: "Молчат. За весь полет только одна реплика Безуглого, самого молодого. Напряжены, конечно, до предела. У всех нервы, но никто не дает им волю. Знают, что сейчас только беспрекословное подчинение командиру может принести успех".

Сохатый довернул "Ил" на новый курс и повел группу на юго-восток. Дождь с каждой минутой становился гуще, заливал кабину, и Иван быстро вымок, но закрывать фонарь было нельзя: он станет тогда по-настоящему слепым и не увидит ни земли, ни идущих следом самолетов.

Вспышки дальних молний все чаще и чаще ударяли по глазам и нервам, мешали думать. А нужно было срочно принимать решение, и непременно правильное.

"До аэродрома семьдесят километров, а погода все хуже. Облака пришли с юго-востока. Значит, идем навстречу более плохой погоде, - рассуждал Иван. - Командир полка на связь не выходит..."