Ирина Бразуль - Демьян Бедный

«Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания, чего нельзя сказать, например, о Маяковском, для которого это было только точкой приложения части его сил. На такие явления, как Демьян Бедный, нужно смотреть не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории. Мне совершенно безразличны отдельные слагаемые цельной формы, если только эта последняя первична и истинна, если между автором и выражением ее не затесываются промежуточные звенья подражательства, ложной необычности, дурного вкуса, то есть вкуса посредственности, так, как я ее понимаю. Мне глубоко безразлично, чем движется страсть, являющаяся источником крупного участия в жизни, лишь бы это участие было налицо…»

В этом высказывании есть с чем поспорить, но меткость сравнения с Гансом Саксом — поэтом из народа, действительно без остатка растворившемся «в естественности своего призвания», — страстной проповеди лютеранства и оцененным не кем иным, как Гёте, — безусловна. Безусловно и «крупное участие в жизни», которое было естественно для Демьяна Бедного, как дыхание.

Первый послесъездовский период протекал благополучно. Поэта избрали в правление союза, что для него имело моральное значение: после критики неудачных фельетонов Демьяну слишком часто напоминали записанные Горьким слова Ленина:

«Усиленно и неоднократно подчеркивал агитационное значение работы Демьяна, но говорил:

— Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немного впереди».

И напоминали-то лишь последнюю строчку этой записи.

Демьян никогда не испытывал внутреннего протеста от ленинских укоров, даже пересказанных другими.

В архиве поэта сохранилась вырезка из газеты 1 марта 1918 года, с пометкой о помещенных здесь собственных стихах «Слепые»: «Владимир Ильич разнес это стихотворение». Больше Демьян эти стихи в печати не воспроизводил.

Что касается отношений с Горьким, которые на длительном этапе проходили разные стадии, то как раз на писательском съезде была сделана живая зарисовка разговора между Алексеем Максимовичем и Ефимом Алексеевичем.

«…суть заключалась не в теме разговора, а в том, как он велся. Разговаривали два литературных «сюзерена», оба очень умные, но по-разному — Горький немного с книжным оттенком, Бедный с мужицкой хитрецой. Оба по-хорошему «играли»: Демьян отдавал должное Горькому, с большим, надо сказать, тактом, а Горький как бы отвечал: не заигрывай, ты, мол, сам с усами. У Горького прорывался оттенок уважительного, но и снисходительного вместе с тем поддакивания, у Демьяна преобладала интонация простеца, однако, знающего себе цену. Разговор был необыкновенно занятен, и игра явно доставляла удовольствие обоим».

Запись сделана профессором Кирпотиным, который тоже, по-видимому, получил удовольствие, наблюдая двух «сюзеренов» и схватывая характер их отношений.

Летом следующего, тридцать пятого года, по-видимому, неожиданно для поэта изменилось к лучшему отношение к нему И. В. Сталина, который после критики фельетонов не встречался с Демьяном, даже не разговаривал с ним по телефону. И вдруг, рассказывает старший сын поэта, в кабинете отца раздался звонок: Сталин просил приехать к нему на дачу, а «…на следующий день Сталин уже сам заехал за ним и увез к себе за город. По-видимому, Сталин шел навстречу тому, чтобы возобновить прежние отношения. Отца пригласили на празднование нового, 1936 года на сталинскую дачу…»

Когда Демьян Бедный написал повесть «Красный Кут» и читал ее в ЦК партии, возник разговор в прежних, дружеских тонах. Сын, со слов отца, передает, какая и как была внесена поправка: «Поправку внес Сталин: «…Послушай, Демьян! Что за название «Красный Кут»! Никому, понимаешь, непонятно. Это колхоз? Так и пиши: «Колхоз «Красный Кут»…

Все вроде бы снова шло по-дружески, но поэт чувствовал, что прежнего контакта не возникает: когда исполнилось двадцатипятилетие его литературной деятельности, Демьян отказался от празднования юбилея. Профессор Кирпотин, которому был поручен доклад на предполагаемом торжестве, объясняет это так: «Чествованию предполагалось придать преимущественно литературный характер, а Демьян Бедный смотрел на себя как на солдата — певца революции, а не как на поэта, гоняющегося за чисто литературной славой».

Однако отвергнутый юбилей — деталь, не сопряженная со сколь-нибудь значительным переживанием. Горе случилось в июне того же года. Умер Алексей Максимович Горький.

Только недавно, на съезде, Демьян восклицал с трибуны; «…Горький, на нашу общую радость, богатырски работает и еще — горячо надеемся — двадцать пять лет проработает! Вы видели, какой он молодой!»

И вот его нет…

А вскоре на Демьяна обрушился новый удар, имеющий отношение уже только к его собственной биографии. Московский Камерный театр поставил комическую оперу-фарс Бородина «Богатыри» с новым текстом Демьяна Бедного. Поэт сохранил основных действующих лиц старой пьесы, но изменил бытовое, шуточное содержание на социально-историческое. Вместо сказочного Густосмысла появился исторический Владимир, вместо безобидных любовных конфликтов — конфликты социальные.

Поэт, конечно, не задавался целью опорочить русских богатырей, воспетых в народном творчестве, которое всегда чрезвычайно ценил. Характерно, что, выступая на I съезде писателей, Демьян сравнивал себя с Ильей Муромцем, цитируя стихи А. К. Толстого: «…А как тресну булавою, так еще не слаб!» Да и в статье, предпосланной спектаклю, поэт говорил о персонажах пьесы: «Это не Ильи Муромцы, не Добрыни»; персонажи «Богатырей» не чета им». Но сам Владимир — «Красное Солнышко» был изображен резко карикатурно, что, кстати, совпадало с отношением к «ласковому князю» в народных былинах, но совершенно не совпадало с тенденцией возвеличивания князей и царей, уже в то время проявившейся. Пьеса Демьяна противопоставляла князя и его дружину народу. Спектакль был трактован как издевка над русскими богатырями, опорочение русской истории, в чем поэт бывал грешен и раньше. Но теперь этот грех вызвал еще и подозрения в намеках на настоящее. Спектакль и сама пьеса были немедленно запрещены. Печать клеймила позором автора. Попытки объясниться лично с И. В. Сталиным ни к чему не привели. Демьян понял, что запрещением спектакля дело не кончится.

Имя его не включалось в учебные программы для школ и вузов.