Александр Авдеенко - Следопыт

Смолин выстрелил. В черном зеркале озера отразился красный цветок сигнальной ракеты. Буки, травы, кусты и земля тоже отливали красным. И лица нарушителей стали красными.

— Руки!

Команда была немедленно выполнена. Все подняли руки. Пограничники с автоматами наготове окружили задержанных. Здоровенный мужик в длинной одежде первым обрел голос:

— Прошу не путать меня с этими… Я есть только бедный поводырь, а они богатые слепцы. Наемный поводырь. Я не знаю, кто они, откуда, куда и зачем идут. Пан Казимир, подтвердите, если вы действительно джентльмен, как вы себя называли.

— Да, пан Стражинский наш проводник. Получил за это десять тысяч злотых.

— Хватит! — пренебрежительно и твердо сказал Смолин. — Мы сами разберемся, кто есть кто. Выше руки! Обыскать!

Сержанты Слюсаренко и Шорников бросились выполнять приказание. Но один из нарушителей, не тот, который назвал себя провожатым, другой, пан Казимир, низкорослый, щуплый, дрожащим голосом попросил:

— Постойте, хлопцы! Не шумите. Отпустите нас — и я озолочу каждого. У нас с собой золото, бриллианты, платина. Берите любую половину. На всю вашу жизнь хватит. И детям и внукам достанется. Отпустите! Будьте благоразумны.

— Обыскать! — повторил приказание Смолин. Прижав к груди автомат, он отступил на три шага назад. — И без глупостей! Немедленно прострочу каждого. Обыскивайте, чего стоите!

— Не торопись, старшина. Подумай. Громадное богатство идет в твои руки. Бери. Никто не узнает. Все будет шито-крыто.

Шорников с возмущением сказал:

— Всего золота мира не хватит тебе, гад, чтобы нас купить.

Слюсаренко повернул к товарищу мрачное лицо, угрюмо сказал:

— С кем разговариваешь? Приступай к обыску.

Вывернули все карманы. Вспороли подкладку пальто, пиджаков, шляп, кепок. Проверили обувь. Вскрыли подбортовку и широченные, дважды простроченные швы. Сняли все нательные матерчатые пояса с особыми кармашками, набитыми золотыми монетами. Из всех потайных мест вытряхнули контрабандный груз.

Аргон сидел в сторонке, ужасно скучал и, может быть, недоумевал и был обижен, что не надо искать, бежать, догонять, кусать.

На солдатской плащ-палатке, раскинутой на траве, выросла груда драгоценного металла. Золото в слитках. Золото, расплющенное молотком. Золото для зубных коронок. Золото в червонцах и пятерках. Золотые часовые корпуса. Золотые кольца, браслеты. Целая низка золотых сережек. Золотые портсигары, подсвечники, золотые цепи. Бриллианты в маленькой железной шкатулочке. Оттого, что камней было много, они не производили никакого впечатления.

Шорников осветил фонариком кучу добра и покачал головой.

— Вот это да! Вот это клад! Люди гибнут за металл! Люди гибнут за металл! — дурашливо пропел и засмеялся он.

Слюсаренко сердито остановил его.

— Не зубоскаль, Толя! Подожди, пока домой вернешься.

Смолин ничего не говорил. В такие моменты он всегда молчал. Быстро и уверенно Смолин распорол подозрительно плотный и тяжелый на ощупь воротник пальто пана Казимира, вытащил оттуда увесистую тряпичную ленту, набитую золотыми кругляшами, бросил в кучу.

Проводник схватил себя за голову.

— Если бы я знал, что у них такое богатство!..

— И что бы вы сделали? — не выдержал Шорников.

— Не довел бы до границы. Пристукнул в глухом местечке. Пан Казимир, почему же вы так торговались со мной? Вай-вай-вай! То есть дуже не файно. Вы естым хлоп, а не джентльмен. Иметь такое богатство и поскупиться на расходы!

Потухшими глазами пан Казимир смотрел на свое добро и плакал.

— Боже мой, боже мой, все пропало! Это золото, эти камни собирали прадед, дед, отец, прабабушка, бабушка, мама. А я… идиот, идиот! Нищие мы, Людочка, нищие!

Шорников запричитал в тон пану Казимиру:

— Прадед грабил, дед грабил, отец грабил, а я… я тоже хотел ограбить народ, да помешали. Вот какую песню вам надо петь, господин контрабандист!

— Мое это золото, мое собственное. Фамильное. Наследственное! Никого я не грабил. И мои предки не грабили. Они были ясновельможными людьми. Воробья не обижали.

Людочка, до сих пор молчавшая, как истая ясновельможная пани, сказала:

— Не унижайся, Казимир, не мечи бисер перед этим быдлом.

У нее был низкий прокуренный голос. И разило от нее крепчайшим трубочным табаком.

Шорников засмеялся.

— Боитесь унизиться, пани? Куда уж дальше унижаться? Все. До самого дна дошли.

— Разговорчики, сержант!

Смолин аккуратно стянул четыре конца плащ-палатки, завязал дважды, проверил, нет ли щели, и, перед тем как взвалить узел на спину, приказал напарникам:

— Давайте конвоируйте на заставу этих… золотых нарушителей.

Так с легкой руки Смолина пан Казимир, его жена и их чадо стали называться на заставе «золотыми нарушителями».

Сегодня, брат, на меня свалились сразу две большущие радости. На границе, в горах, неся службу, ясной ночью я простым глазом увидел спутник. Смотрел на Большую Медведицу, гадал, который может быть теперь час, — и вдруг вижу: одна из самых крупных звезд, зеленовато-серебристая, лучистая, не стоит на месте как все, а движется среди хоровода светил поперек всего неба. Представляешь? Смотрел я на нее и глазам своим не верил. Не приходилось видеть до сих пор, чтобы звезды свободно перемещались с запада на восток, от горизонта к горизонту. И только потом когда звезда скрылась, я вспомнил сообщение радио о спутнике и сообразил, как здорово мне повезло. Если бы я не был в дозоре, я бы снял фуражку, подкинул ее до самого неба и затрубил на все Карпаты: «Ура!»

И в космосе, значит, мы водрузили свой победный флаг. Проникли! Подняли потолок мира. Заглянули в «божеские сферы». Ну и мы! Чего мы только не успели натворить за свою короткую жизнь: революция, битва с интервенцией, с разрухой, индустриализация, коллективизация, разгром фашистской Германии и самурайской Японии, атомная бомба и теперь вот спутник. Первый в мире!

Неужели нам всего тридцать четыре отроду? Молодые, как говорится, да ранние.

Спускаюсь утром на заставу, и тут мне сообщают вторую радость: звонили из Рава-Русской, из роддома и сказали, что жена Смолина родила дочку. Представляешь?

Поставил я автомат на место, собаку отправил в питомник, помылся, позавтракал на скорую руку и рванул в райцентр. Не ехал я туда, а летел. Земли под собой не чуя. Подумай, а меня не захотели пустить к дочке и Юзе. Не велено, говорят. Не приемный час. Да разве счастливого отца остановишь? Пробился правдами и неправдами.

Лежит моя Юз я на боку, дытину материнским молоком годуе. Руки ее вялые. В лице — ни кровинки. Но очи, щирые ее очи все-таки сверкали молодой жизнью. Представляешь? Ну, поздравил я ее, поцеловал и стал рассматривать нашу дочурку. Крупная дивчина вышла, с пухлыми щечками, с пушистой темнорусой головкой, с черными, как переспелая вишня, глазенками. Смеюсь и говорю: