Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)

Я первая быстренько умчалась. Потом убежали Балис с Лизой. Марта осталась одна и хитро откупилась, вместо себя дала ему меда, да пригласила еще и завтра прийти…

Ночью Балис говорит Марте:

— Тут уже никого не осталось. Утром будет большой бой. Уезжайте как можно скорее.

Марта:

— Что делать? Что делать?

Часы пробили два. На дворе темная ночь.

— Где свечки, спички? Запрягай, Балис, — наконец решается Марта.

Поспешно выносим вещи. Поднимаем шум, стучим дверьми, так что и мертвый бы проснулся. По лестнице спускается заспанная Пятре.

— Что вы тут вытворяете? — спрашивает.

— Мы уезжаем, Пятрут.

— Что? Ночью ехать, дурни!

Но и она оделась и пришла. Шумно кряхтя, словно тяжелая артиллерия, на крыльце появилась старушка. В белой ночной рубашке, в белых панталонах, словно явилась из потустороннего мира.

— Что выдумываете? Спать не даете! И, услышав, что мы собираемся бежать, как начнет смеяться: Ни тут стреляют, ни что-либо происходит, а они — бежать!

— Иди, иди, старая, если твои уши глухие, никто не виноват. До свидания!

— Возьмите и меня с собой, — внезапно взмолилась она. «Ни тут стреляют, ни что-либо происходит», зачем же тебе трястись в телеге?

Двинулись. Я села за кучера, взяла вожжи. Остальные шли пешком. Вперед, в путь, в темную ночь, вперед! Но-о-о, Гитлер (лошадь), беги!..

«Бам», — один чемодан свалился на землю, «тра-та-та» — мы въехали в канаву.

— Пс, пс, но, но о! — плохой из меня кучер. — Но-о, Гитлер, беги быстрее!

Ленивая лошадка еле-еле двигается. С такой клячей далеко не убежишь.

— Стой! — дальше не поедем.

Как жаль. Мне так хотелось ехать далеко-далеко, в самую пасть черной ночи, наперегонки с наступающим днем, вперед, куда глаза глядят. Мне было так хорошо сидеть в телеге, медленно покачиваясь во все стороны, подгонять ленивого Гитлера и ехать, и ехать всю жизнь, а тут — «стой!»…

— Какая страшная война! Сейчас уже умрем, — вздыхает Пятре…

Через несколько дней установилась советская власть. В имении организовали какой-то комитет. Сразу проверили документы. Я показалась им подозрительной.

— Твои метрики фальшивые, — сказал мне председатель. Кто ты?

Положение было еще нестабильное, немцы могли вернуться, и поэтому я не хотела раскрывать себя. Но они сами придумали кто я.

— Ты — незаконнорожденная дочь хозяев, — сказали мне на следующий день.

(В письме из Канады в Израиль Вера написала мне, что кухарка часто приставала к ней с расспросами о том, кто я такая. Чтобы отвязаться от нее, Вера сказала, что она в юности согрешила, и я ее незаконнорожденная дочь. А, а, потому так похожи — выдохнула Пятре. Вера попросила никому не рассказывать. Этого было достаточно, чтобы все узнали).

Что ж, это была неплохая легенда. Так я стала «кулацким отпрыском», и кое-кто снова смотрел на меня с подозрением.

Надо было возвращаться в Каунас. Председатель лично проверил все вещи — много ли у меня золота. Обидно было, когда отобрали подарки, которые подарила мне Вера. Отныне все стало «народным добром».

Взяла я с собой только томик Лермонтова и словарь иностранных слов. Советская власть не возражала. Эти две книги и поныне со мной, и напоминают о пережитом в юности.

Я вернулась в Каунас, где после почти полугодовой разлуки встретилась с Витей. Встреча была радостная и одновременно печальная. Мы потеряли самое дорогое в жизни — своих родителей. Пришлось начинать жить с нуля, я бы даже сказала намного ниже нуля, ибо душа была неимоверно искалечена и в свои пятнадцать я ощущала себя глубокой старухой. Мне в течение года помогали материально спасительницы, пока их не репрессировало НКВД. Вите было семнадцать, и он пошел добровольцем в Красную армию.

При встрече, Витя вручил мне дневник, который с большим трудом нашел в руинах нашего дома. Перед отступлением фашисты сожгли все гетто и многие люди, которые надеялись спастись в «малинах», сгорели заживо.

Пришло время коротко рассказать о дневнике. Как я говорила выше, тетрадь досталась мне по несчастливой случайности. Друг брата Рудольфа, Цезарь Румшиский, увлекался авиамоделизмом. Эта тетрадь принадлежала ему. Но ввиду того, что их семья попала в лапы гестапо, откуда уже никто не возвращался, авиамоделизм, светлой памяти Цезику, уже не мог пригодиться. Я дала тетради вторую жизнь, превратив ее в свой дневник. Это была довольно толстая тетрадь в клетку, исписанная только на треть. Вот она лежит передо мной в большом белом конверте, который оберегает от влажности. Тетрадь очень старая ей исполнилось шестьдесят шесть лет. За эти годы оторвалась обложка, пожелтели страницы. Я очень берегу ее, ведь это единственная моя реликвия сохранившаяся с тех ужасных дней. Первые двадцать страниц посвящены моим стихам того периода. Стихи я писала по-литовски. Они, по-моему мнению, не достойны перевода. Но кто-то сделал подстрочный перевод на иврит и студенты разбирали эти стихи. Мне прислали одну из таких работ. Далее идут записи. Вначале я писала каждый день, но потом все реже и реже по мере накопления материала. Среди записей мелькают разбросанные рисуночки и четверостишия. Я рисовала анютины глазки, зеленые веточки. На одном рисунке изобразила Вечного Жида. Этот рисунок привлек внимание издателя на иврите и он использован для обложки. В последних страницах я писала какие и сколько продуктов получила в обмен на ту или иную вещь. Деньги не имели ценности. И мы меняли ту или иную вещь на продукты. Одна запись особенно привлекает внимание. Я зашла в лавочку, где мы до войны покупали продукты. Хозяин узнал меня. Взял рюкзак и наполнил его до верху ценными продуктами. Это подарок, — сказал он. Я была счастлива.

Вначале писала химическим карандашом. Эти записи очень хорошо сохранились. Черные и синие чернила тоже выдержали испытание временем. Зеленые чернила оказались менее устойчивыми и местами сильно поблекли. А сейчас я возвращаю вас к оригиналу.

Промчалось пять месяцев. Осеннее солнце опустилось на землю. Молоденькая весенняя жизнь угасла. Под ногами желтеющие листья. Картина изменилась. Погибли люди. От сожженного пламенем гетто остались жуткие следы. Ни одного дома там, где стояли наши дома только мрачные, серые трубы возвышаются над пепелищем, свидетельствуя, что это место — кладбище. Трубы устремились ввысь, будто моля у небес отмщения за причиненные злодеяния. Мы свободны. Уже пять месяцев как я скинула с рук оковы. Пришли освободители. Но, увы! Только горсточке евреев удалось спастись. Последние искры большого костра.

Моя жизнь повернулась опять в другую сторону. Сирота. Одна, как перст, в мире. Тяжелый жизненный путь. Родители вывезены летней золотой порой. Они погибли. О, бедные! Бедный мой папа, мамочка, не могли они убежать… Ой, только тяжкий вздох могу выжать из страдающей груди. Но мой милый Витукас, он жив. Ах, я еще не совсем одна, со мной друг моих горестей и радостей, мой милый братик. Очень рада, что ему удалось спастись.