Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)

У ворот гетто — муравейник. Картинка невольничьего рынка из какой-то прочитанной мною в детстве книги. Через маленькую калитку гуськом проходят бригады. Чины местных служб в бело-синих повязках бегают, кричат, считают и пересчитывают, щедро раздают подзатыльники. Всюду успевает побывать вездесущий Аронштамм — король геттовских ворот; его звериная морда вызывает отвращение.

К воротам то и дело за живым грузом подъезжают машины с охранниками-«постэнами».

И вот люди из гетто оказываются на воле. Они выравнивают ряды, скапливаются на мосту, затем растекаются во все стороны по Каунасу.

Солнце поднимается выше. Площадь становится пустой, и теперь она похожа на разрушенный муравейник. А по улицам гетто вновь идут люди. Только теперь уже в обратном направлении. Не видно ни мешков, ни котелков. Это рабочие местных мастерских — «веркштатов». Работа у них примерно такая же, как у рабочих городских бригад, но они работают на месте и не встречают недобрых взглядов сторонников «нового порядка», оглядывающих еврейские бригады с высоты городского тротуара. Так что работа в гетто морально легче: нет конвоиров, мастера-надсмотрщики свои — евреи, но зато здесь ничего не выменяешь, не скомбинируешь. Но зато и не отберут, не отсыплют ничего при ежевечернем обыске у ворот в гетто. Около семи утра на улицах появляются чины гетто — полицейские, служащие магистрата и различных его служб. Они чище одеты, не спешат, чем-то отдаленно напоминают чиновников довоенного Каунаса. На курсы ремесленников идут подростки — в руках мешочки с инструментом. Этот «хлеб» мне знаком; несколько месяцев я учился ремеслу жестянщика в блоке «С», но жестянщика из меня не получилось. Худая кляча тянет телегу — геттовский лимузин. Прохожие с интересом приглядываются к лошади, будто давно такого не видели, и еще долго провожают телегу взглядом. Мы как дикари: так же, вылупив глаза, смотрим на велосипед, на котором мчится гонец какой-то срочной службы «айльботе».

Наше любопытство какое-то тупое, бессмысленное. Одичали мы, отупели, наверное, теряем человеческий облик. Но это лучше видно со стороны.

Появление в гетто настоящего автомобиля — сенсация. Это бывает, правда, редко и ничего хорошего не предвещает. Но любопытство и тут берет верх над страхом. Люди льнут к окнам. Перед автомобилем снимают шапки — раз в автомобиле, то начальство, и немаленькое. А теперь, пожалуй, самое время описать иждивенцев гетто. Это те, которые то ли по возрасту, то ли по состоянию здоровья не входят в так называемый «арбайтсайнзац» [81] Рабочая сила. . В условиях гетто такие люди доставляют своим близким немало забот. Они не должны бросаться в глаза немцам и полицейским. Они свободны от работ в городе и в гетто и от главной хозяйственной проблемы «как из ничего что-то сварить». У них самый длинный день в неволе. Но дети есть дети, и они играют даже в гетто. А старики живут прошлым. С девяти до двух часов улицы гетто словно вымирают. Никому не должно бросаться в глаза, что в гетто есть народ, не приносящий пользы.

Сменяются караулы полицейских — и на «тартаке», и на Варню, и у главных ворот. Иногда врач спешит к больному или служащий по делу.

Дни в гетто только кажутся однообразными. Практически каждый день приносит новости, в основном слухи, самые разнообразные, часто даже фантастические и, что самое интересное, эти слухи почти никогда не подтверждаются. Слухи приходят из города. И поэтому иждивенцы гетто с нетерпением ждут возвращения бригад. Иногда я задумываюсь над тем, пригодится ли мне опыт такой жизни в будущем, если будущее вообще у меня будет. Я часто думаю, что если выйду отсюда, то отдам все силы, чтобы больше ни с кем и никогда такое не повторялось. Никто не должен страдать из-за того, что он родился, ну, допустим, евреем или кем-то там другим. А вдруг никто, ни один человек не выйдет отсюда живым. Тогда, может быть, то, что я пишу украдкой на чердаке дома на улице Гриняус, переживет всех нас и попадет к людям, которые призадумаются, как не допустить в будущем тех заблуждений, жертвами которых мы стали. Порой мне начинает казаться, что я слишком наивно и по-детски рассуждаю даже для своих 15 лет. Я пишу и все время ощущаю, что отвлекаюсь, ухожу в себя, а не описываю события нашей невеселой жизни. Мною больше владеет стремление передать ярко и зримо наши переживания, ход наших мыслей и тактику, что ли, поведения в тот момент, когда опасность тут же над головой…

Все начинается с пробуждения. Для большинства в гетто пробуждение — это грубый толчок из очаровательного царства сна, где нет обид и унижений, в мир ужасающей действительности.

Взгляд на часы, и голова падает на подушку, еще хранящую очарование сна. Сон — благо: больше проспал, больше времени отвоевал у мрачных мыслей.

Я всегда стараюсь осмыслить свои сны: если сон хороший, то просто больно с ним расставаться. В неясных, путаных снах я всегда ищу намек, разгадку — ответ на вопрос, что с нами будет — выберемся ли мы отсюда?..

Взгляд в окно на природу — уже чуть веселее, острая боль где-то внутри становится глуше. Лежу с закрытыми глазами: в голове роятся мысли — эх, лишь бы время не спешило сейчас. Сколько уже прошло? 10–15 минут? Многие мои сверстники, здесь в гетто, наверное, переживают то же, что и я. Многим иждивенцам гетто забыться помогает домашняя работа, но ее здесь меньше, чем людей, могущих ее выполнять. Это хорошее средство уйти от реальности, забыться и, кстати, хоть на время отделаться от мыслей о еде. Для остающихся в гетто пропитание — это серьезная проблема: в городе или даже здесь в мастерских дают четвертушку хлеба и миску «зуппе» [82] Суп ( нем. ). . Вспоминается дымящийся черпак с гороховой похлебкой, которую опрокидывал в мой котелок могучий Берка Гемпель в бригаде «железнодорожное депо». Там вообще были хорошие ребята: и сам бригадир Мейер Елин и его помощник Рубинсон.

Но там же был и надсмотрщик фашист-зверюга, по прозвищу «боксер». Это после знакомства с его кулачищами я уже несколько месяцев являюсь иждивенцем гетто. А еще до того была лютая зима 41-года на аэродроме, проклятые вагонетки — «лоры»; угольная бригада Фраткина с «постэном», который то и дело заявлял: «Мало того, что я ненавижу евреев, так приходится теперь их дважды в день пересчитывать». Под его опекой я однажды чуть не отдал концы, не выдержав соревнования с неутомимым угольным транспортером. Не стерлась с моей памяти и строительство моста в Шансах, в распоряжении фирмы «Грин Бильфингер». На этом мосту я проработал недолго: упал, не выдержав тяжести баллона с кислородом, и при том еще покалечил своего напарника. Но там, на городских работах, я меньше размышлял: надо было двигаться, мгновенно оценивать ситуацию, сохранять силы, комбинировать пару полешек, краюху хлебца, картофелину. Здесь в гетто, наверное, размышляет каждый, строит свою заградительную крепость; одни уповают на то, что болезни и голод «освободят» их от гетто и от жизни вообще; другие строят из себя равнодушных ко всему: будь, мол, что будет. Есть еще третьи: они бодрят и себя, и других. Таковы ребята Лейбки Лаца, с которыми судьба свела меня в гетто. Но о них… Не сейчас и не здесь. Еще несколько слов о равнодушных. Когда окружают гетто и начинается очередная акция, с них быстро слетает равнодушие: они бешено мечутся по гетто в поисках варианта «выжить на этот раз», не попасться, пережить других. Стыдно признаться, но и мне порой эти мысли были не чужды. Но на практике часто получалось так, что те, которые мудрили, меняли места пребывания, как раз попадались в облавы первыми… Впрочем, все это про маски и про самоуспокоение — все это частности: груз общей беды давит на каждого. Чтобы отвлечься, обсасываются разные мелкие события — им придается значительное, а порой и загадочное толкование. Какое-нибудь двусмысленное высказывание немца или строительные работы, проводимые где-то неподалеку от ограды гетто, — все это пища для длинных дискуссий и опрометчивых выводов. Для того чтобы потолковать, не нужно много времени. В рядах бригады по дороге в город или тут же на строительной площадке, когда надсмотрщик «яалэ вэяаво» [83] Пароль «идет начальство» ( иврит ). удаляется достаточно далеко. Но лучше всего отвести душу вечером, когда идешь к знакомым, где попутно что-то можешь продать, выменять или упросить, чтобы взяли с собой в город какую-нибудь вещь, если сам не идешь на городскую работу. Вечером иногда и пошутишь с кем-нибудь, посмеешься. Вот, например, вечер в канун Нового 1942-го, у нас на Гриняус. Каждый вытащил что-то из люкс-продуктов, остатков довоенной роскоши. Сварили кофе. И к этому «шикарные пирожки» из картофельной шелухи. А наш сосед, композитор из Германии Эдвин Гайст, напевал нам мотивы из своей оперы «Дионизиус».