Андрей Турков - Александр Твардовский

Но прием, который встретила у поэта рукопись «Одного дня…», его борьба за публикацию, радость при выходе в свет, чуть ли не б о льшая, чем за собственные произведения, нескрываемая влюбленность в новичка, всевозможные заботы о нем да и сама личность Твардовского не могли не возыметь действия. Это явственно ощутимо в автобиографической книге Солженицына «Бодался теленок с дубом», вышедшей уже после смерти Твардовского.

Однако при ее чтении нельзя не ощутить и другого: политические цели, преследуемые автором, «битва» с советской властью, в его глазах оправдывали, обеляли сомнительные средства, им порой применявшиеся, и освобождали от каких-либо моральных обязательств перед людьми, сыгравшими важную роль в его судьбе. Мессианское начало явно превалирует в книге, как и вообще в деятельности ее автора, над естественными, «элементарными» чувствами по отношению к людям, к ближним.

Автор не без иронии пишет о «покровительстве» Твардовского, о том, что поэт считал его менее опытным в литературных и не только литературных делах, пытался руководить его поступками и, как витиевато сказано в «Теленке…», «преувеличивал соотношение наших кругозоров, целей и жизненного опыта».

Но если поэт «преувеличивал» это соотношение, как прозрачно читается в «Теленке…», так сказать, в свою пользу ради доброй опеки над дебютантом, то последний судил о «покровителе» с нескрываемым превосходством человека, по точным словам Ю. Буртина, «раз и навсегда решенных вопросов», категорического и по-своему авторитарного склада мышления.

Увы, «бедный Трифоныч», «бедный А. Т.», как со снисходительным сочувствием порой выражался Солженицын, не только не сразу распознал многое в характере Александра Исаевича, но так до конца жизни и не узнал, куда покатится «Красное колесо» его новых романов.

На обсуждении горького (и, надо сказать, прекрасного) рассказа «Матренин двор» Твардовский с тревогой и болью воскликнул: «Ну да нельзя же сказать, чтоб Октябрьская революция была сделана зря!»

Главный его собеседник и оппонент, Солженицын, до поры уклончивый, и на сей раз благоразумно промолчал. Ведь, по его-то мнению, революция, как он открыто скажет потом, это «трагическая история, как русские в безумии (курсив мой. — А. Т-в) сами разрушили свое прошлое и свое будущее». И в «Красном колесе» Солженицын станет обличать «безумие» не только большевиков, у которых, дескать, «вся партия была бандитская», но и всех других сколько-нибудь «левых» или даже кадетов и прочих участников февральского (семнадцатого года) «позора», а заодно и куда более ранних «приготовителей» революции — «Белинских, Добролюбовых», «наблюдателей, баричей» (сиречь писателей-дворян). И будет это все совсем неподалеку от убеждения одного из его друзей по пресловутой шарашке — Панина, что «большевики — это орудие Сатаны, что революция в России была следствием злонамеренных иноземцев и инородцев».

Вспоминая в «Теленке…» вышеупомянутый эпизод и сказанное тогда поэтом: «Так ведь если б не революция — не открыт бы был Исаковский!.. А кем бы был я, если б не революция?..» — Солженицын насмешливо и свысока заметил: «Только эти факультативные (необязательные. — А. Т-в) поэтические события и подвернулись ему на язык в ту минуту».

Между тем эти факты «подвернулись»-то на язык просто в качестве очевиднейшей и, как справедливо заметил современный исследователь, «одной из наиболее ярких иллюстраций позитивных, истинно демократических статусных изменений, которые принесла с собой Октябрьская революция».

«Фактически Александр Твардовский говорил в данном случае не о себе, не о своей „успешной карьере“… — пишет Валерий Есипов, — а судьбе всего народа, впервые получившего уникальную историческую возможность социальной и духовной самореализации… творческое явление Александра Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 1920-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли бы мог состояться как поэт с той степенью масштабности и поэтической самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща» [57] Есипов В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда: Книжное наследие, 2008. С. 88. .

«Мы подобны были, — пишет о себе и Твардовском автор „Теленка…“, — двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись… но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведет их по разным путям».

С этим нельзя не согласиться. Доживи Твардовский до более позднего времени, его окончательно «развело» бы с былым крестником, крупнейшим русским писателем, но и одним из главных создателей и проповедников неисторического мифа о «России, которую мы потеряли» (из-за революции) как об идеале и едва ли не путеводной звезде на будущее.

Но покамест, в 1967–1968 годах Александр Трифонович продолжает «подставлять голову», пытаясь добиться разрешения на публикацию «Ракового корпуса». Во многом уже «остыв» к автору, тем не менее настойчиво повторяет (в письме Федину), что «он занимает нас уже не просто сам по себе… а потому, что волею многосложных обстоятельств… находится в перекрестии двух противоположных тенденций общественного сознания и нашей литературы, устремленных либо туда, назад, либо сюда, вперед — в соответствии с необратимостью исторического процесса…».

Он высказывает свое твердое убеждение: «Опубликование „Ракового корпуса“, которое само по себе явилось бы событием литературной жизни, рассосало бы образовавшуюся из задержанных рукописей „пробку“, как это бывает на дороге, когда головная машина тронется. Это было бы бесспорным благом для советской литературы на нынешнем ее, скажу прямо кризисном, весьма невеселом этапе, разрядило бы атмосферу глухой „молчанки“, тяжелых недоумений, неясности, бездейственного ожидания…»

Увы, ко всем этим аргументам остаются глухи и в так называемом Доме Ростовых на Поварской (тогда улице Воровского), где восседает руководство Союза писателей, и на Старой площади, в ЦК.

Там покойного Поликарпова, прямолинейно ортодоксального, но лично честного и, при всех несогласиях, к Твардовскому расположенного, сменил В. Ф. Шауро, по выразительной характеристике, данной ему Кондратовичем, «руководитель совсем иной формации, созревавшей еще при Хрущеве и окончательно сложившейся… как тип при Брежневе».

Замечателен разговор, вскоре произошедший у Шауро с всенародно известным поэтом!

— Вы отстали от жизни, не знаете ее.

— Это вы не знаете, — сказал Александр Трифонович.

— Нет, я знаю, я бываю на собраниях.