Андрей Шляхов - Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола

Затем были Румыния, Польша, Германия, Австрия, Франция, Бельгия… Чтобы выжить, Вертинский много выступал, выступал где придется, лишь бы немного заработать.

Дольше всего, почти десять лет, с 1925 по 1934 год Александр Вертинский прожил во Франции, о которой отзывался так: «Моя Франция — это один Париж, зато один Париж — это вся Франция! Я любил Францию искренне, как всякий, кто долго жил в ней. Париж нельзя было не любить, как нельзя было его забыть или предпочесть ему другой город. Нигде за границей русские не чувствовали себя так легко и свободно. Это был город, где свобода человеческой личности уважается… Да, Париж… это родина моего духа!» В Париже Александр Вертинский пережил расцвет своей творческой деятельности.

Из Европы судьба забросила Вертинского в Америку, где он пользовался определенным успехом. Однако для вящей славы ему нужно было начать петь на английском языке. Вертинский же мог петь только на русском. «Чтобы понять нюансы моих песен и переживать их, — сказал он однажды, — необходимо знание русского языка… Я буквально ощущаю каждое слово на вкус и когда пою его, то беру все, что можно от него взять. В этом основа и исток моего искусства».

В поисках большой русской аудитории Вертинский отправился в Шанхай, где прожил восемь лет. «Всегда элегантный (умел носить вещи, к тому же рост, фигура, манеры), — вспоминала писательница Наталья Ильина, познакомившаяся с артистом в Шанхае, — аккуратный, подтянутый (ботинки начищены, платки и воротнички белоснежны), внешне на представителя богемы не похож совершенно. А по характеру — богема, актер. Капризами, частыми сменами настроений, способностью быстро зажигаться и столь же быстро гаснуть напоминал мне Корнакову (Екатерина Корнакова, бывшая актриса Московского Художественного театра, вместе с мужем эмигрировавшая в Шанхай после революции. — А. Ш.). И так же, как она, цены деньгам не знал, были — разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было — мрачнел, сидел без них… Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал (хотя и впадал иногда в мнительность!) и всегда был готов поделиться с теми, кто беднее его…» Стремление помогать бедным было у него в крови, от отца.

«Отработав в прокуренном кабаре среди танцующих пар, — вспоминала Ильина, — он шел в смежный ресторанный зал и коротал там время с друзьями, а иногда и вовсе незнакомыми людьми, наперебой приглашавшими его за свой столик. Потом он нередко ехал в другое кабаре. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, которую вел Вертинский в Шанхае».

Весной 1940 года на пасхальный вечер в шанхайское кабаре «Ренессанс» пришла с друзьями семнадцатилетняя Лидия Циргвава, зеленоглазая красавица. Ее дед и бабушка осели в Китае во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. Отец Лидии, Владимир Константинович Циргвава, служил в правлении КВЖД и даже имел советское подданство. Он скоропостижно скончался, когда Лидии было всего десять лет, и девочку воспитывала мать. Род Циргвава был старинным грузинским, а если точнее — мегрельским княжеским родом. Циргвава состояли в родстве с Дадиани, владетельными князьями Мегрелии.

«Однажды в пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского, — спустя много лет вспоминала Лидия Владимировна. — До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда лично с ним не встречалась.

„Так он же сегодня выступает в „Ренессансе“, — вспомнила моя приятельница Галя. — Давайте поедем его слушать!“ И мы приехали в кабаре „Ренессанс“.

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист, и рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул взглядом притихший зал и запел.

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться — всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждые слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме… жалости. Да, да, жалости! Другого слова не подберу. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

И всю свою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Готова отдать — с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале „Ренессанса“. Так же точно, как и семнадцать лет спустя, в тот мартовский день, когда в Доме эстрады стояла с нашими девочками у его гроба…

По счастливой случайности за нашим столиком сидели знакомые Вертинского. Он подошел к ним. Обмен приветствиями. Нас познакомили. Я сказала: „Садитесь, Александр Николаевич“».

Вертинский сел и впоследствии любил повторять «Сел — и навсегда». Он тоже влюбился в Лидию с первого взгляда.

Надо сказать, что роковой красавец Вертинский не вел монашеского образа жизни. Напротив, ему всегда были по душе страстные, бурные и в то же время легкие и необременительные любовные отношения с многочисленными поклонницами. Однажды в 1924 году, будучи в Берлине, Вертинский даже женился на некой Рахили Потоцкой, происходившей из богатой еврейской семьи. Однако семейная жизнь не сладилась, и спустя несколько месяцев после свадьбы супруги развелись.

С тех пор до знакомства с Лидией Вертинский более не помышлял о браке. А с Лидией все сложилось совершенно иначе. Встречу с ней Вертинский расценил как знак свыше, как Божий дар, как награду за все свои страдания. Песня, посвященная Лидии, которую Вертинский написал в 1940 году, вскоре после знакомства, называлась «Спасение». Именно так.