Андрей Шляхов - Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола

Мария Владимировна была сторонницей брака Андрея и Ларисы, тем более что совместная жизнь с сыном тяготила ее. Мария Владимировна то и дело попрекала Андрея потерей квартиры, он нервничал, запирался в своей комнате и часами не выходил из нее, слушая музыку. Ситуация требовала срочного разрешения…

В итоге Андрей переехал к Ларисе, жившей тогда на Селезневской улице, напротив Театра Советской армии. Для Голубкиной появление Андрея с вещами в ее квартире оказалось неожиданностью. «Было невероятно смешно, — вспоминала она. — Андрей примчался на грузовике и привез мне унитаз импортный — дефицит! — зеленое кожаное кресло и старинную лампу. Я так хохотала!

А следом за ним пришел его отец Александр Семенович и говорит:

— Лариса, что же это такое?

Я говорю:

— Александр Семенович, я его не звала, это он сам ко мне пришел, вот видите, даже со своим сортиром.

Все Менакеры — люди с прекрасным юмором. Александр Семенович сел со мной, сказал:

— Знаешь, Лариса, Андрей очень тяжелый человек. Ты с ним не справишься.

Я возразила:

— Александр Семенович, почему вы все его ругаете? Папа говорит — тяжелый, мама — тяжелый. Оставьте нас в покое. Мы разберемся!»

Как ни странно, после расставания Екатерины и Андрея отношения между ними улучшились. Не совсем удачный брак обернулся хорошей, искренней дружбой. Это устраивало обе стороны. Андрей часто навещал бывшую жену и дочь, причем мог нагрянуть совершенно неожиданно, без предупреждения.

«Он очень нежно к нам с Машей относился, — рассказывает Екатерина Георгиевна, — разбирал наши междоусобицы, так всегда смешно говорил и грустно: „Когда я о вас думаю, мне всегда хочется к вам, думаю, как у вас мирно, хорошо, а вы тут еще и деретесь“. Это если я Машку за что-нибудь наказывала, она ему жаловалась. Очень часто мы с Машей, а жили мы в актерском кооперативе на Герцена, 49, приходили домой и вытаскивали его записки, засунутые во всякие щели. Смешные всегда, с ласковыми именами. „Родные мои“ или „девочки мои“. Писал, что заезжал, но нас не застал.

В последние годы жизни Андрей стал режиссером. Я играла у него в „Феноменах“. А в „Бешеных деньгах“ мы оба исполняли главные роли. Я обожаю эту работу. А вот Розину (роль Градовой в спектакле „Безумный день, или Женитьба Фигаро“. — А. Ш.), с которой начался мой альянс с Театром Сатиры, я так там никогда и не сыграла. А для Андрея Фигаро стал последней ролью».

14 августа 1987 года Театр Сатиры давал на сцене Рижского оперного театра «Женитьбу Фигаро».

В тот роковой вечер 14 августа Миронов играл на сцене Рижского оперного театра в спектакле «Женитьба Фигаро». Спектакль начался вовремя, и до 3-го акта, 5-й картины, последнего явления все шло своим ходом, как положено. Вдруг Миронову стало плохо…

Вспоминала актриса Ольга Аросева: «Мы почти уже отыграли спектакль. Андрей сказал мне, Марселине: „Прощайте, матушка!“ Так нежно, серьезно сказал. И я ему ответила: „Прощай, сынок!“ Ушла со сцены за кулисы и с кем-то тут же поделилась: „Андрей очень серьезно, глубоко стал Фигаро играть. В нем что-то новое рождается…“

Началась финальная сцена, где все мы переодеваемся, прячемся — Сюзанна, Графиня, Марселина, а Граф, пытаясь разоблачить неверную жену, гоняется за нами и попадает в идиотское положение. У Фигаро в финальной сцене великолепный монолог… Нескольких минут Андрею не хватило, чтобы доиграть спектакль».

«Да! Мне известно, что некий вельможа одно время был к ней неравнодушен, но то ли потому, что он ее разлюбил, то ли потому, что я ей нравлюсь больше, сегодня она оказывает предпочтение мне…» — успел произнести Андрей.

«Я не знаю, почему пошла на этот спектакль, — вспоминала Мария Миронова, дочь Андрея и Екатерины. — Все жили в Риге, а мы с мамой — в Юрмале. В тот день мама купила нам билеты на концерт Хазанова. Но в последний момент я сказала: лучше я посмотрю спектакль. Я очень любила „Женитьбу Фигаро“, видела ее уже несколько раз. Но в тот день меня как будто что-то толкало в театр…

Конечно, никто не предполагал, что с отцом так плохо… Еще несколько дней назад мы с ним гуляли по Вильнюсу, ходили вместе в театр Некрошюса, смотрели „Дядю Ваню“. Папа был в восторге, поздравлял актеров, шутил…

В антракте того рокового спектакля я зашла к нему за кулисы. Спросила: „Что у тебя такое с лицом?“ Он говорит: „Немножко на солнце перегрелся — переиграл в теннис“. И все. Я пошла дальше, смотреть спектакль…

Он умер на глазах всего зала. Потом кто-то из актеров сказал: прекрасная смерть…»

На самом деле Андрей умер в больнице. Со сцены его перенесли за кулисы и положили стол, где он пролежал до приезда «Скорой помощи». В больницу с ним поехал Александр Ширвиндт.

Как оказалось — разорвалась аневризма одного из сосудов головного мозга, что привело к обширному кровоизлиянию в мозг.

Утром 16 августа в 5 часов 35 минут Андрей Миронов скончался.

«Меня во многом отрезвила и привела в чувство смерть Андрея, — призналась однажды Екатерина Градова. — Я решила, что не могу больше работать в этом театре. Когда Андрея хоронили, гроб стоял на сцене. И после этого дня для меня не могло быть никакого праздника сценического действия. Я ушла из театра. Через пять лет после смерти Андрея вышла замуж второй раз. У меня есть сын… мы его усыновили, когда ему было три года. Он из детского дома (того самого, откуда брали малышей для съемок в „Семнадцати мгновениях…“) и знает об этом, его зовут Алеша. Мой муж, Игорь, моложе меня на восемь лет… Мы встретились тоже 22 июня 1991 года. Он человек энциклопедического образования, в прошлом физик-ядерщик, сейчас занимается информатикой. А я занимаюсь Алешей, внуком Андрюшей, живу своими детьми».

В телевизионном фильме «Двенадцать стульев», снятому по одноименному роману Ильи Ильфа и Евгения Петрова, Андрей Миронов (он играл Остапа Бендера) пел:

• по первой своей специальности был инженером-химиком

• организовал при горкоме комсомола любительскую киностудию

• закончил Высшие режиссерские курсы

• пригласил Инну Чурикову на пробы фильма «В огне брода нет». Режиссерский дебют

• ценит детали, даже самые мельчайшие

• в фильме «Начало» филигранно совместил мелодраму с трагедией, гротеск с чуть ли не пуританской простотой, подсознательный шквал эмоций с внешней неспешностью повествования