Эммануэль Каррер - Лимонов

Однажды Стивен просит своего слугу приготовить самую лучшую из гостевых комнат для его известного соотечественника, поэта Евгения Евтушенко. Эдуард не испытывает никакого пиетета по отношению к этому патентованному лицемеру, фальшивому диссиденту, обвешанному дачами и прочими привилегиями, который все гребет и гребет, без зазрения совести, не стесняясь. Является Евтушенко – высокий, внушительный, довольный собой, в сиреневой джинсовой куртке, с навороченным фотоаппаратом наперевес, с чемоданами из дорогих магазинов, набитыми вещами, которых у него на родине не купить. Сибирский валенок, дорвавшийся до столицы: этот эпитет я позаимствовал у Бродского и, двадцать лет спустя увидев Евтушенко своими глазами, готов подтвердить его справедливость. Стивен, восхищенный тем, что принимает у себя до такой степени русского русского, устраивает в его честь коктейль- party . Эдуард, одетый в ливрею, прислуживает. Он опасается, что его подвергнут унизительной процедуре представления именитому гостю, и это действительно происходит, но, к его глубокому удивлению, гость реагирует следующим образом: «Лимонов? – Он что-то слышал о его книге. – Это ведь вы написали “Эдичку”, да?» Он слышал, что это потрясающе. И хотел бы почитать.

Компания уходит, сначала в Метрополитен Опера, где танцует Нуриев, а потом ужинать в Russian Samovar на 52-й улице. Эдуард остается дома. Убирает со стола, моет посуду и рано ложится спать: когда Стивен уходит в город, это лучшее, что можно сделать. В четыре утра в его комнате раздается звонок внутреннего телефона: Евтушенко просит его спуститься на кухню. Они со Стивеном сидят вдвоем, на столе бутылка водки, оба пьяны, галстуки съехали набок – предлагают ему выпить с ними. Вернувшись из Russian Samovar, Евтушенко прочел первую страницу рукописи, которую Эдуард послушно оставил на видном месте в его комнате, потом, сидя на унитазе, прочел вторую, потом еще пятьдесят, и после этого вопрос о сне отпал сам собой. Он увлек Стивена на кухню, где они еще выпили, чтобы отпраздновать открытие, и теперь с энтузиазмом, хотя и заплетающимся языком, повторяет: «It’s not a good book, my friend, it’s a great book! A fucking great book!» [26]Полагая, что именно так изъясняются люди без предрассудков, Евтушенко повторяет слово fucking два раза. Да он всех на уши поставит, обещает он, чтобы это опубликовать. Стивен, которому свойственно впадать в сентиментальность от выпитого, горячо обнимает новоявленного гения: все это напоминает сцену с толстосумом в цилиндре из фильма «Огни большого города». Они чокались снова и снова за успех народившегося шедевра, и наш Эдуард, разумеется, воспарил, поддавшись общей эйфории, но в глубине души все же копошилась коварная мыслишка, что американский миллиардер и обласканный властью советский поэт принадлежат к одному классу – классу хозяев, и ему, Лимонову, в тысячу раз более талантливому и энергичному, туда ходу нет. Он знает, что вот сейчас эти двое пьют за его талант, но когда они разойдутся, наконец, по своим спальням, убирать этот бардак на кухне придется ему, а потому, господа, в день Великого переворота он возьмет их на мушку и, уж будьте уверены, не промахнется!

Обнявшись с ним на прощанье – хотя натощак их энтузиазм выглядел не таким пламенным, как накануне, – Стивен и Евтушенко отправились в Колорадо кататься на лыжах. Прошло несколько недель – никаких новостей: скепсис Эдуарда оказался не лишенным оснований. И в этот момент он получает телефонный звонок от некоего Лоуренса Ферлингетти. Это имя Эдуард уже слышал: тоже поэт, Ферлингетти был тем самым – легендарным – издателем битников из Сан-Франциско. Его друг Евгений рассказывал Ферлингетти о «великой книге», одной из лучших, написанных по-русски за послевоенный период, и он хотел бы ее почитать. Сейчас он проездом в Нью-Йорке и живет у Аллена Гинзберга: у этого человека в друзьях только знаменитости. И поскольку Стивена здесь нет, Эдуард приглашает издателя на обед «в дом».

Ферлингетти оказался крепким и довольно представительным стариком, лысым и с бородой. Его жена тоже выглядела вполне прилично. Хотя они и были людьми светскими, но роскошь особняка на Саттон-плейс их смутила. Евтушенко не сказал им, как поэт зарабатывает себе на жизнь, зато, как видно, с удовольствием обсосал самые скандальные эпизоды книги, и у четы Ферлингетти на языке вертелся один вопрос, но они не решались его задать: каким образом этот парень, которого им описали как почти бомжа, спаривающегося с неграми в Гарлеме, мог жить в подобном месте? Может, он любовник миллиардера? А может, он сам – миллиардер и, подобно калифу Гаруну аль-Рашиду, инкогнито расхаживавшему по Багдаду, переодевшись нищим, совершает прогулки по помойкам Нью-Йорка? Лица этих благовоспитанных людей превратились в сплошной вопросительный знак. Эдуард наслаждался создавшейся ситуацией, но когда ему пришлось-таки ее прояснить, то, к его изумлению, это оказалось еще приятнее, поскольку вместо разочарования или попыток облить его презрением, Ферлингетти с женой расхохотались: они по достоинству оценили шутку, которую он с ними сыграл, и пришли от него в еще больший восторг. Ну и плут! Настоящий авантюрист! Тут уж он сам стал ощущать себя не столько лакеем, сколько писателем-романтиком, вроде Джека Лондона, перепробовавшего множество колоритных занятий – матроса, золотоискателя, вора-карманника. Среди них вполне могло быть и ремесло слуги. Впервые он играет перед искушенной публикой свою коронную роль – человека, уверенного в себе, циничного, легко скользящего по волнам жизни. Это настоящий триумф. Публика с удовольствием слушает рассказы о перипетиях его бурной жизни, которым он, инстинктивно чувствуя, что ей это понравится, придает скорее хулиганский, чем диссидентский, оттенок. «Ну, так все же, – спрашивает жена Ферлингетти, которая буквально смотрит ему в рот, – вы гей или нет?»

– Я бисексуал, – небрежно отвечает он.

– Надо же! Потрясающе!

В минуту прощания всем троим, размягченным от выпитого, публикация его книги кажется не более чем простой формальностью. Тем более жестоким оказывается удар, когда месяц спустя рукопись возвращается из Сан-Франциско с письмом от Ферлингетти: не говоря ни да ни нет, тот предлагает изменить финал книги, написать новую, трагическую развязку: ее герой Эдичка должен совершить политическое убийство, как Де Ниро в «Таксисте».

Эдуард отказывается, он взбешен: этот тип ничего не понял! Господь знает, что он действительно думал об этом. И едва не сделал, когда следил за Вальдхаймом в прорезь прицела. А если не сделал, то потому, что надеется выкрутиться другим способом. Он стерпит все – дерьмовую работу, отказы издателей, одиночество, женщин категории Е – и сделает это потому, что еще не потерял надежды войти однажды в салон к богатым через парадную дверь, спать с их невинными дочерьми, и чтобы они еще были ему за это благодарны! Он прекрасно знает, что происходит в голове лузера, который, дойдя до края, хватается за оружие и стреляет в толпу, но, поскольку он способен это описать, он – не лузер. А потому и речи не идет о том, чтобы делать таким своего героя.