Эммануэль Каррер - Лимонов

Пресс-конференция заканчивается, он дает несколько автографов, но книг нет. Семенов уверяет, что весь тираж уже вышел, но создается впечатление, что роман здесь никто не читал, и в продаже Эдуард его не видел. У него это вызывает недоумение, но я могу сказать, что здесь нет ничего удивительного, если принять во внимание систему распространения продукции. Когда в России была напечатана одна из моих книг, та, где описано наше путешествие с Полем, о котором я говорил выше, издатель привел меня на склад, где весь тираж погрузили на машины, чтобы отправить в Омск. И если оптовику удастся сбыть с рук – бог знает каким способом – 10 тыс. экземпляров книги, то издатель будет считать это большой удачей. Ему хотелось похвастаться передо мной своим профессиональным успехом, дать понять, что я попал в хорошие руки, и он был страшно удивлен, когда я, пожав плечами, заметил, что все это довольно странно: почему именно Омск? Зачем гнать весь тираж в Омск? Есть ли какая-нибудь причина, указывающая на то, что потенциальные читатели «Зимнего лагеря», принадлежащего перу неизвестного французского писателя, все как один проживают именно в Омске, крупном промышленном центре Сибири? Мои вопросы казались ему абсурдными, и он, должно быть, принял меня за одного из тех вечно недовольных авторов-мань яков, которые в момент появления тиража лично обходят все торговые точки, а потом начинают жаловаться, что нигде их книга не была представлена так, как она того заслуживает.

После успешной пресс-конференции Семенов ведет всю компанию в грузинский ресторан, похожий, по мнению Эдуарда, на подпольные рестораны во Франции времен немецкой оккупации, которые он видел в кино. В обычных магазинах продуктов нет, здесь же столы буквально ломятся под тяжестью разнообразных вин и закусок. И клиенты, и персонал выглядят весьма сомнительно. В зале сидят нувориши, проститутки, жулики, кавказские бандиты, люди со связями, нетрезвые иностранцы. Здесь пьют, обнимаются и обжимаются и, главное, спускают огромные деньги. Эдуард задумывается о том, что подобные злачные места, наверное, существовали всегда, просто для него, нищего поэта, их двери были закрыты. Хотя нет, есть тут один нюанс, который возбуждает всю компанию, но ему, Эдуарду, внушает глубокое отвращение.

Он понял это не сразу, но одна деталь его поразила прежде, чем они вошли внутрь: взгляд милиционера, стоявшего на тротуаре у входа. Это не ресторанный вышибала, это именно милиционер, то есть представитель государства. А представитель государства, пусть даже невысокого ранга, всегда был человеком, которого уважали. Которого боялись. Но этот мент у входа не внушал страха никому и знал это. Клиенты шли мимо, не замечая его. И если они чего и боялись, то уж точно не его. Это у них – деньги, власть, а жалкий тип в милицейской форме – не более чем обслуга.

Помимо трех гостей, приехавших с Запада, вокруг Семенова топчется еще с десяток молодых людей, чьи функции не вполне ясны, хотя очевидно, что это – вассалы. У Эдуарда они вызывают инстинктивную неприязнь. Он уважает Семенова, как уважал Жан-Эдерна Алье, потому что они оба – главари, но рядовых бандитов он презирает. Его, Эдуарда, невозможно купить, его нельзя приручить. Да, он – бандит с большой дороги, но такой, который ходит сам по себе и иногда, если их пути пересекутся, может заключить пакт о сотрудничестве с кем-то из главарей – на равных, но никогда не сольется с толпой его прислужников, наводчиков и телохранителей. Взять, к примеру, его соседа по столу: мелкий пройдоха, одетый, в подражание Семенову, в черный костюм и белую рубашку, расстегнутую на груди. Он потихоньку подвигает поближе к себе тарелку с икрой, угощает Эдуарда и подмигивает, повторяя одно слово: «мафия». «В сущности, мразь», – думает Эдуард, однако завязывает с ним беседу, которая оказывается весьма познавательной. Упиваясь собственным цинизмом, парень, которому нет и тридцати, объясняет, что мафия – это очень хорошо для демократии, для рыночных отношений; он не сомневается, что страна двигается к рынку, к капитализму, как на Западе, и что это именно то, что нужно. Разумеется, сразу сделать здесь Швейцарию невозможно, поначалу будет больше похоже на Far West . «Будут много стрелять: та-та-та-та-та», – забавляется парень, делая вид, что расстреливает из автомата группу иностранцев, сидящих за соседним столом. Один из них оборачивается, на его лице появляется улыбка, автоматчик и жертва раскланиваются как старые приятели. « My friend , – горделиво поясняет Эдуарду сосед, – аmerican ».

Американский друг – журналист, собеседник Эдуарда – работает в службе безопасности, чьими услугами пользуется Семенов. Они начинают разыгрывать сцены из фильма «Лицо со шрамом», который оба, похоже, знают наизусть. Эдуард слишком много выпил. Пошатываясь, он спускается в цокольный этаж, где еще раз пытается дозвониться Наташиной матери. У входа в туалет сидит хмурая пожилая служительница, и ему хочется ее обнять, потому что она хмурая, потому что советская, потому что не похожа на ловкачей, набивающих себе брюхо наверху, и напоминает ему бедных, но честных людей, среди которых он вырос. Он пытается заговорить с ней, спросить, что она думает по поводу происходящего в стране, но, как и давешний шофер, она лишь еще больше хмурится. Это ужасно: простые люди, которые ему симпатичны, отворачиваются от него, а те, кто набивается в дружбу, вызывают только одно желание: набить им морду. Эдуард идет к лестнице, потом возвращается, достает из кармана конверт с деньгами, которые ему дали на расходы, вынимает оттуда – он, который никогда не подает милостыню и гордится этим, – несколько сторублевых бумажек (ее месячный заработок, как минимум) и кладет в стоящую перед женщиной тарелку с мелочью, проборомотав: «Помолись за нас, бабушка, помолись». И, стараясь не встречаться с ней взглядом, через две ступеньки взбегает наверх.

Под конец вечеринка оказалась слегка скомкана. Произошла ссора: кто-то из пришедших позже гостей Семенова выразил желание заплатить за всех, но хозяину это не нравится – здесь собрались его друзья, ему и платить, это будет по правилам, в его присутствии больше никто не должен доставать кошелек. Молодой человек из службы безопасности реагирует на происходящее так агрессивно, что Эдуард, несмотря на выпитое, понимает: щедрость опоздавшего гостя воспринимается как провокация. Сидящие за столом поднимаются, с грохотом отодвигая стулья, телохранители поигрывают мускулами, сцена начинает напоминать эпизод из фильма, который здесь только что вспоминали. Потом так же внезапно напряжение спадает, и участники вечеринки расходятся. Эдуард выходит на заснеженную улицу, идет в гостиницу, где делает еще одну попытку дозвониться до матери Наташи и снова безрезультатно. Он устал, но сон не идет. Пробует онанировать и, чтобы кончить, вспоминает Наташу, ее татарские скулы, золотые искорки в глазах, ее плечи, слишком широкие и в то же время хрупкие, сокровенное место, чересчур растянутое от избыточного употребления. Он видит ее в мрачной квартире на окраине Москвы, без трусов, едва держащуюся на ногах, грязную, пахнущую перегаром. Представляет, как она спаривается одновременно с двумя мужчинами – каждый в свою дырку – и, концентрируя внимание на этой картинке, которая (он знает по опыту) приведет к долгожданному оргазму, даст возможность освободиться. Он исступленно твердит себе, что его родину развращает мафия, ее распинают содомиты. «Мразь, мразь», – бормочет он, засыпая. И на рассвете это же слово словно простреливает его мозг. Мразь.