Владимир Порудоминский - Гаршин

Через полтора десятилетия так же тревожно и спокойно умирал храбрый Сокол: «Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!..» Максим Горький пел песню безумству храбрых.

Плещееву долго аплодировали. Седобородый поэт приветливо помахал рукой залу и, довольный, ушел с эстрады.

Следом за стариком Плещеевым появился на сцене совсем юный Мережковский и в нескольких красивых стихотворениях объяснил всем, что людям он чужд и мало верит добродетели земной, что жить скучно и в общем-то незачем. Ему тоже хлопали.

Гаршин вышел на эстраду, сел за стол, раскрыл книгу.

— «Красный цветок».

Зал ответил ему овацией. Гаршин поднял голову, медленно обвел взглядом бушующий зал. Стихло. Он начал читать.

В тяжело молчащем безвременье взрывами раскатывались слова.

— …Не сегодня, так завтра мы померяемся силами. И если я погибну, не все ли равно…

Сидели в зале много повидавшие люди недавних семидесятых годов. На их глазах родилось и погибло беззаветно самоотверженное племя героев. Теперь звучал величественный реквием этим героям. Прекрасный венок возложен был на могилы замученных и казненных — на эти могилы теперь запрещено было возлагать венки.

— …Скоро, скоро распадутся железные решетки… и весь мир содрогнется…

Сидели в зале молодые. Они думали не о прошлом — о будущем. Завтра уже звало их.

— …Сколько сил мне нужно, сколько сил!..

Молодым нужно было много сил. Им еще предстояло схватиться со злом во имя красоты обновленного мира.

— …Там будет последняя борьба…

И кто знает, может быть, здесь, в зале, были и те, кому вправду довелось потом участвовать в последней, решающей битве.

…Через двадцать лет после появления «Красного цветка» Леонид Андреев написал рассказ «Мысль». «Сверхчеловек» Керженцев, эгоист и убийца, пытается понять — безумен он или нет. И чем дальше читаем мы исповедь Керженцева, чем больше раскрывается перед нами его равнодушие, неприязнь, презрение, ненависть к людям, тем отчетливее ответ на вопрос — да, безумен! Лишь безумцу может прийти в голову мысль уничтожить человечество и создать свой уродливый мир, «в котором все повинуется только прихоти и случаю».

Гаршин строго реален. Он сразу говорит, что герой «Красного цветка» безумец. Но гаршинский безумец одержим любовью к людям. Ради счастья их он отдает жизнь. Его мечта — обновленный, наполненный гармонией мир. И мы забываем о безумии честного бойца. Он друг и единомышленник наш.

Поздней осенью 1884 года в «зале общедоступных увеселений» на Фонтанке появился странный посетитель. Он осторожно пробрался к свободному столику. Долго сидел, привыкая к гомону голосов и визгу оркестра. Табачный дым смешался с запахом пива и дешевой помады — было трудно дышать. Странный посетитель принялся разглядывать танцующих.

Неожиданно он поднялся с места и, конфузливо покраснев, подошел к одной из девиц. «Я вижу, вы страдалица среди этого веселья», — сказал посетитель. Девица пожала плечами, но возражать не стала. Он привел ее за свой столик, заказал ужин. Выпили вина. Он горячо заговорил о том, как страшно провести жизнь в этом вертепе. Здесь нет ничего святого, чистого. Здесь отдается на поругание все лучшее в человеке. Дама обстоятельно ела котлетку. «Ужасно! Ужасно! Нельзя так жить!» Дама взглянула на посетителя. В его глазах стояли слезы. Пьяный? Нет, не похоже. «Мы все виноваты перед вами за несчастье ваше, за ваш позор». Голос его дрожал. «Не вас надо судить — нас». Дама всхлипнула.

Часа через полтора, когда посетитель ушел, тепло распрощавшись с нею, девица деловито высморкалась и отправилась в фойе — припудрить заплаканное лицо и поправить прическу. К ней подбежала подруга:

— Ты что?

— Да так… Чудак один попался. Наверное, писатель…

Летом восемьдесят четвертого года Гаршин вытащил из чемодана старую рукопись (она пролежала там почти пять лет): «Приступаю… к написанию той самой старинной штуки о художнике, его аманте и злодее-убийце…»

Жизнь Надежды Николаевны была задумана и продумана еще давно — вскоре после возвращения с войны. От замысла отпочковалось и зажило самостоятельной жизнью «Происшествие». Но в «Происшествии» не решилась судьба Надежды Николаевны. Гаршину хотелось рассказать о ней больше.

Через год после «Происшествия» он сообщил, что снова занялся судьбой своей героини. Однако работа над повестью затянулась. Черновики то и дело откладывались в долгий ящик. Были написаны «Attalea princeps», «Художники», «Ночь», а история Надежды Николаевны почти не продвинулась.

Гаршин тогда сам отделил повесть от всех остальных своих произведений: «…«Направления» какого бы то ни было в рассказе совсем нет. Совершенно личная история с любовными делами и с очень кровавою развязкой. «Отечественные записки», наверно, не напечатают, а все «Русское богатство» вознегодует, это я чувствую, а писать все-таки буду, потому что уж очень ходят все мои действующие лица в моей голове…»

Гаршину казалось: преодолевая направление «Отечественных записок», он отстаивает право писателя быть свободным от «направления» вообще. Гаршин ошибался: он в первую очередь преодолевал себя. Потому что сам он был человеком с направлением. Направлением этим проникнуто все, что он создавал. И не случайно созданное им с охотой печатали «Отечественные записки». Если Гаршин и не понимал этого, то чувствовал: «Писанье рассказа у меня идет очень медленно, главным образом потому, что в нем я вижу большую фальшь. Не знаю, выберусь ли я из нее». И вскоре история Надежды Николаевны была погребена в кипе прочих черновиков и набросков.

И вот теперь, почти пять лет спустя, снова потянуло к дорогой сердцу героине. Вскоре жизнеописание Надежды Николаевны было доведено до конца. Писал Гаршин на сей раз быстро. Но «выбраться из фальши» не сумел.

«…Это было целое гонение», — сообщал Гаршин о нападках критики на его «Надежду Николаевну». Потом добавлял: «Ты сам свой высший суд…» И признавался: «Но дело в том, что на этом-то суде я не могу сказать «доволен».

Гаршину показалось: он нашел выход для Надежды Николаевны, он сумеет сделать ее счастливой!

Рядом со злым миром несправедливости и насилия существовал светлый мир добрых людей. В этом мире царила любовь. Она изменяла людей.

Живут два художника. Один трудится над картиной о революционном подвиге. Другой пишет кошек. Художники не враги, как Рябинин и Дедов. Они друзья. Да они и не походят на Рябинина и Дедова. В своем добром мире они потеряли цельность. Гельфрейх, изображая шаловливых пушистых котят, вынашивает неосуществимые «высокие мысли» о крупных тематических полотнах. Он работает, как Дедов, а размышляет, как Рябинин. Лопатин ничего дурного в таком несоответствии не видит. Ценность людей он проверяет не на отношении к искусству. Для него важно, что и он и Гельфрейх живут в одном мире добра и любви.