Владимир Порудоминский - Гаршин

В начале повести Бессонов спрашивал Лопатина, может ли он, «мягчайший русский интеллигент», когда нужно, «бросить кисть и… взять кинжал». Концом повести Гаршин ответил на вопрос: да, может! И в этом сила деятельной любви. В бою за жизнь Надежды Николаевны Лопатин убил Бессонова. Это было справедливо — добро одержало верх над злом. Но нет покоя душе Лопатина. «…Какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо о том, что я убил человека.

…Для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь».

Гаршин завершил «личную историю» «кровавой развязкой» по справедливости. И тут же спросил: а справедливо ли это? Имеет ли право добро убивать зло?

Посреди кровавой бойни — самой крупной причины людских бед — ищет для нее оправдания, а для себя кротости рядовой Иванов.

Под лучами любви в неизменившемся «внешнем мире» самоусовершенствуется Надежда Николаевна.

Лопатин, покарав зло, терзается: имел ли он на это право?

Тень толстовских мыслей легла на гаршинские страницы.

«Кто герой? Превращающий в друга врага своего». Так учили священные книги.

«Слабый побеждает сильного. Нежный побеждает жестокого». Так говорили древние мудрецы.

По яснополянскому парку бродил, размышляя о жизни, неспокойный мудрый человек, который хотел открыть пути спасения человечества. Ему казалось, он нашел эти пути. И он беспощадно критиковал и разоблачал несправедливость и противоречия общественного устройства во имя нравственного самоусовершенствования и непротивления злу насилием — положения, которое, по мнению его, связывало все учение в одно целое. Он писал статьи и трактаты, поучал человечество: «Спасение ваше… никак не в греховном, насильническом устройстве жизни, а в устройстве своей души».

Нельзя было жить в одно время с Толстым и не замечать Толстого, никак не относиться к нему. И дело тут не в его личных качествах — мудрости, человеколюбии, стремлении к правде и добру. Толстой — неотъемлемая часть своей эпохи. «Великое народное море, взволновавшееся до самых глубин, со всеми своими слабостями и всеми сильными своими сторонами отразилось в учении Толстого» [14] В. И. Ленин. Сочинения, т. 16. стр 323. .

Что искал у Толстого Гаршин? Конечно, не пассивизм и не теорию непротивления злу.

Осенью 1884 года, работая над «Надеждой Николаевной», Гаршин ненадолго съездил в Киев.

В славном стольном Киев-граде думалось о древней Руси. Где-то здесь, вокруг, стояли заставы богатырские. Отсюда сам Илья Муромец шел служить за землю российскую, за вдов, за сирот, за бедных людей.

В повести о Надежде Николаевне появился эпизод. Художник Гельфрейх мечтает о картине: Илья Муромец читает евангелие. Задумался богатырь: «Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет грабить и убивать твоих, господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтобы грабил и убивал? Нет, господи, не могу я послушаться тебя! Сяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя твое, ибо не понимаю я твоей мудрости, а дал ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не тебя!..»

Слушая голос души своей, Гаршин зимой 1885 года ездил из Петербурга в Москву — повидаться с Толстым. Он прочитал трактат Толстого «В чем моя вера?» и ездил спорить. Он не застал Толстого в Москве и огорчался: «Я чувствую настоятельную потребность говорить с ним. Мне кажется, что у меня есть сказать ему кое-что. Его последняя вещь ужасна…»

Слушая голос души своей, Гаршин восторженно и с величайшим энтузиазмом читал еще в рукописи драму Толстого «Власть тьмы», выучил ее почти наизусть, превозносил ее, называл шекспировской. Но решительно отверг обвинения в толстовстве: «Защищать драму Толстого и признавать его благоглупости и особенно «непротивление» две вещи совершенно разные… Очень любя Черткова, я в теоретических рассуждениях ни в чем с ним и с Т. не схожусь. Многое в их речах мне прямо ненавистно (отношение к науке, например): если ты этого не знал, можешь спросить у Черткова при случае: он скажет тебе, что меня «ихним» считать невозможно».

Со злом надо бороться, утверждал Гаршин. Даже ищущий кротости Иванов хватает за руку Венцеля. Даже верящий в оружие любви Лопатин берется за железное копье и убивает.

Герои большинства рассказов Гаршина — борцы. Они борются, критикуя и протестуя, как Надежда Николаевна из «Происшествия» и Алексей Петрович из «Ночи». Или разделяя с народом его страдания, как рядовой Иванов и «трус». Борются своим творчеством, как Рябинин. Или совершают подвиг, принося себя в жертву великому делу.

Черты и характеры своих героев Гаршин вольно или невольно подсмотрел в жизни — у тех борцов, которые жили и действовали вокруг. У тех, кто в листках прокламаций и на страницах «Отечественных записок» обличал пороки общества, жившего несправедливостью и насилием. У тех, кто шел «в народ». И у тех, кто всходил на эшафот. Гаршин видел: их борьба не принесла успеха, средства не вели к цели. Нужны были другие пути.

Борцы взялись за револьвер и кинжал. На насилие они решили ответить насилием. Борьба обернулась террором. Разве это изменило что-нибудь? И вот нет больше героев. Они казнены, заточены в тюрьмы, прижаты к земле.

Гаршин думал о протопопе Аввакуме. Тот был тоже борцом недюжинным. На великие жертвы пошел во имя своих убеждений. Великие муки принял от рук насилия. А победи протопоп! Возьми он в свои руки власть, опять зажглись бы костры, воздвиглись виселицы и плахи, рекой полилась кровь. Кровь тех, кто думал не так, как Аввакум. Опять торжествовало бы насилие!

Нет, не мог Гаршин, отрицая и обличая насилие одних, утверждать насилие других. Для него во всяком насилии была заложена несправедливость.

Подвиги Ильи Муромца — это казнь зла (именно казнь!), это отрицание непротивления злу, а не утверждение насилия как пути борьбы. Гаршин не понимал, что «насилие играет в истории еще и другую роль, именно революционную роль, что оно, по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы…» [15] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Издание второе, т. 20, стр. 189. Отсюда колебания и сомнения. Осторожная оговорка в монологе Ильи: «Хорошо, если ударят меня…» И рядом с Ильей — Лопатин, который послушался голоса души и убил, а потом страдает, слыша «какой-то голос»: «Ты убил человека». И рядом со смятенным Лопатиным — кроткая Соня, многострадальная его невеста. «Обо мне не думай», — просит она любимого человека. Может быть, такое самоотречение лучше всего?