Софья Пророкова - Репин

Я так сконфузился, что хотел было уйти, но что-то удержало меня здесь».

Крамской всегда находил время, чтобы посмотреть работы Репина. Он словно чувствовал себя ответственным за все, чем занимался его названый ученик. Репин показывал ему академические рисунки и дивился, с какой безукоризненной точностью учитель замечал их изъяны. Молодой художник поражался тому, что Крамской говорил вернее и точнее, чем профессора Академии, хотя перед его глазами не было модели, а они всегда могли сличить, в чем ученик отступил от натуры. Репин приносил учителю эскизы ученических композиций и страдал от его справедливого осуждения или ликовал, когда заслуживал похвалу.

Крамской часто смотрел все, что ученик делает дома, в часы, свободные от занятий. Тут больше выявляется художник, когда он остается наедине с самим собой или пишет натуру, не чувствуя за спиной профессорского глаза.

Эти работы Репина Крамской очень ценил. А видел он и портрет старушки, написанный в квартире Петрова в первые же дни приезда из Чугуева, и автопортрет, и наброски маленькой жанровой картинки, названной потом «Приготовление к экзамену».

Все свои мысли, выраженные пластически, все живые наброски товарищей на вечерах в дружеском кругу, все неясные еще замыслы Репин нес на суд учителя.

Трудно представить себе большую близость, чем та, какая существовала между Крамским и Репиным. Это было больше, чем дружба, больше, чем отношения учителя и ученика. Так заботиться о судьбе человека мог бы только любящий отец, понимающий, какой силой таланта одарен его сын.

И если Крамской был для Репина отцом — умным, ласковым, внимательным, строгим, а порою добрым, — то артель была его второй семьей, милым сердцу домом, где всегда очень легко дышится, где бьется свежая мысль.

В новом помещении устраивались и открытые вечера, на которые приглашали близких знакомых.

Посреди зала стоял большой стол, на нем — бумага, карандаши, кисти, краски. Приходило человек пятьдесят. Желающие усаживались рисовать — кто-то служил моделью, кто-то рисовал по воображению.

Часто на этих вечерах приводил всех в восторг девятнадцатилетний Федор Васильев. Он сверкал остроумием и завладевал общим вниманием, рисуя одну композицию за другой, один мотив сменяя другим с молниеносной, виртуозной быстротой. За спиной Васильева всегда стояла толпа зрителей. Он рисовал много смешного, сам смеялся и потешал других.

Гости, обладавшие сатирическим литературным дарованием, на вечерах сочиняли экспромты, в которых весело издевались над закостенелыми академическими порядками.

Были среди посетителей и заправские остряки, которые прерывали серьезные занятия рисованием веселыми шутками, целыми смешными сценками, заставляя смеяться даже самых мрачных гостей. Художник И. И. Шишкин хохотал всех громче. Но когда он рисовал пером, вокруг него тоже собирались почитатели, которые смотрели, какие тонкие рисунки мог делать этот богатырь.

В соседнем зале собирались любители музыки. Много пели, играли, танцевали.

Где-нибудь в уголке пристраивался Крамской и умудрялся среди веселого шума заводить многозначительный разговор об искусстве.

Вечер кончался скромным, веселым ужином. Расходились поздно, очень довольные этими часами, напоенными искусством и весельем.

Артель процветала именно те годы, когда Репин учился в Академии.

Но постепенно молодые художники взрослели, оперялись, становились известными. Некоторым начала покровительствовать Академия, что противоречило обещанию, данному бунтарями друг другу: они поклялись не принимать в одиночку никаких милостей от Академии. Один художник нарушил обещание, остальные не осудили его резко. Поэтому Крамской вышел из артели. Без своего вдохновенного руководителя артель быстро распалась.

Крамского уже увлекла новая идея — передвижных выставок. Он попытался однажды показать картины столичных мастеров на выставке в Нижнем Новгороде. Но там была ярмарка, и торговый люд находил дела поважнее, чем посещение художественных выставок. Затея Крамского тогда успеха не имела и провалилась.

Но мысль свою он не оставил. И когда в Москве было создано в 1870 году первое Товарищество передвижных выставок, Крамской примкнул к нему вместе с другими художниками, живущими в столице.

Впервые художник Мясоедов высказал идею товарищества еще в годы своего пенсионерства. Он мечтал об обществе художников, независимом от императорской Академии. Идею поддержал Перов, и усилиями этих двух уже широко известных мастеров удалось создать Товарищество, которое знаменует собой «золотой век» русского искусства.

Тяга к полезной образовательной деятельности выдвинула Крамского в руководители петербургского отделения Товарищества передвижных выставок, а затем и в идеологи передвижников.

Упрямо стояли на страже своих реакционных канонов многие профессора Императорской академии — эти «допотопные болванотропы», по удачному выражению П. П. Чистякова. Они не признавали никаких отступлений от «чистого» искусства, боялись всего, что выходило за пределы изображения мифических богов или библейских сцен, всего, что могло поколебать их покой.

Но богам все же пришлось потесниться. Действительность шестидесятых годов, поднимающий свой голос угнетенный люд зажгли ответную искру и в сердцах молодых художников.

Искра вспыхнула и подарила искусству невиданные доселе произведения. Позже Репин вспоминал об этой поре:

«Молодость и сила свежей русской мысли царила везде, весело, бодро шла вперед и ломала без сожаления все, что находила устарелым, ненужным. Не могла же эта могучая волна не захватить и русского искусства и не захлестнуть и Академию художеств! Хотя Академия всегда стояла особняком, своей русской жизни и не видела, и не признавала, а питалась все еще только римскими художественными консервами, однако почва в Академии была уже достаточно подготовлена для этой освежающей волны».

Придворная челядь и аристократия, презиравшая родной язык, презирали и родное искусство. Творения великого Глинки они именовали «кучерской музыкой».

Однако рядом с искусством, любезным господствующим классам, росло и демократическое искусство России. Федотов мужественно бросил вызов не только академизму, но всем крепостникам и титулованным чиновникам.

А теперь, вслед за ним, неожиданно сказал свое смелое слово молодой художник Василий Григорьевич Перов. Начиная со своей первой картины «Приезд станового на следствие», написанной в 1857 году, он в течение десяти лет выплескивал на холст все негодование и боль сердца, не могущего мириться с произволом и нищетой. Его кисть изобразила большое человеческое горе, сиротство, давящую силу богатства, унижение достоинства, разнузданность церковников, жестокость эксплуатации, трагизм и безысходность жизни. Сколько огромных обличительных тем легло в основу перовских полотен, которые и на академических выставках производили ошеломляющее впечатление! Теперь уж их принимали и показывали. А точнее — вынуждены были принимать и показывать. Но картину «Сельский крестный ход на пасхе» все же отвергли, а позже, в 1866 году, запрещена была и картина «Монастырская трапеза».