Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский

Скрестив словесные шпаги два-три раза, юноши обычно остепенялись и не возвращались к этой опасной игре. Но были люди, которые избрали ремесло профессионального бретера. Вот на таких людей смотрели со страхом и неприязнью. Жизнь такого человека была не менее опасна, чем жизнь опытного дуэлянта. Ведь сам обиженный, его друзья и родичи будут мстить, и каждую минуту он рискует потерять гражданские права. Вот как описывает положение его Цицерон: «Изо дня в день выступать на этом поприще, навлекать на себя ненависть, привлекать к суду других, самому рисковать своими гражданскими правами и на глазах всего римского народа столько месяцев биться за гражданские права или славу» ( ibid., 47 ).

Именно таким человеком был Марк Порций Катон. «Он, с которым враждовали чуть ли не все могущественные люди Рима, словно атлет, боролся до глубокой старости и ни разу не был сбит с ног. Многократно участвовал он в судебных процессах то в качестве обвинителя, то в качестве обвиняемого. Он подвел под наказание многих своих противников, сам же не подвергся ему ни разу, причем действенным оружием защиты и нападения ему служила сила речи» ( Plut. Cat. mai., 29 ). «Он и сам не раз выступал обвинителем в суде и поддерживал других обвинителей, а иных и подстрекал к таким выступлениям… Говорят, он был под судом чуть ли не пятьдесят раз» ( ibid., 15 ). «Он умел своих противников доводить до изнеможения, не только обвиняя, но и защищаясь», — говорит Ливий. Последний раз он защищался в возрасте восьмидесяти шести лет, обвинял — в девяносто ( Liv., XXXIX, 40 ).

Катон был не только лучшим на судебном поприще, но, по-видимому, ввел этот новый стиль жизни и новый спорт. Кажется, до него суд считался позором. Можно думать, что люди старого поколения с изумлением и неодобрением смотрели на этот странный турнир. Для Плавта и Люцилия, поэта, жившего поколение спустя, суды — любимая мишень для насмешек. Мы знаем, что Эмилий Павел после обвинения затворился дома, считая, что он умер для общества. Перед смертью он с содроганием говорил, что лучше погибнуть, чем снова быть под судом самому или стараться осудить своего коллегу. Между тем Катон гордился, что столько раз был под судом. Еще бы! Это было для него все равно, что успешно выдержать пятьдесят дуэлей. Последний раз, как уже говорилось, он обвинял за несколько месяцев до смерти. В своих «Началах» Катон с гордостью пишет, что засудил бы непременно этого Гальбу, если бы тот не вынес на руках мальчика-сироту, сына своего покойного друга, которого он воспитывал после смерти отца. Вид этого младенца растрогал квиритов, они заплакали и простили Гальбу. «Он вырвался тогда из огня», — говорит Катон ( Cic. Brut., 90 ). «Не прибегни он к детям и слезам, пострадал бы», — самодовольно замечает он ( Cic. De or., I, 228 ). Замечательно, что вся история Рима у Порция завершается этим эпизодом: жалкий, дрожащий Гальба с ребенком на руках перед грозным Катоном.

В конце концов Порций действительно стал напоминать того записного дуэлиста с Пре-о-Клер , которого с таким мастерством рисует Мериме. Все поспешно расступаются перед ним, трепеща при мысли, что случайно толкнут его или наступят на ногу, а он величественно и важно проходит, сознавая свою силу. Катон не прощал обид и всегда был готов к бою. Однажды, повстречав юношу, который засудил врага своего покойного отца, Катон с восхищением воскликнул:

— Да, молодой человек, вот что нужно приносить в жертву своим умершим родителям — не овец и козлят, а слезы осужденных врагов ( Plut. Cat. mai., 15 ).

Сам Катон имел огромное число врагов — идейных, политических и личных. Человек злого и неуживчивого нрава, о котором говорили, что даже тень его Персефона побоится впустить в Аид, он внушал противникам настоящий ужас ( Plut. Cat. mai., 1; Liv., XXXIX, 40; Diod., XXXII, 15 ). И причиной его блестящих успехов был, несомненно, удивительный дар слова. «В речах Катона явственно видно дарование, — пишет Цицерон, — хотя еще не развитое и грубое» ( Cic. Brut., 294 ). «Он умел быть одновременно ласковым и грозным, приветливым и страшным, шутливым и резким» ( Plut. Cat. mai., 7 ). В самом деле, что за сила красноречия видна даже в тех ничтожных отрывках, которые дошли до нас! Вот он обличает преступника и оплакивает его жертвы:

«Он сказал, что децемвиры недостаточно хорошо позаботились о провианте. Он велел сорвать с них одежду и бить бичом. Децемвиров секли бруттийцы, многие смертные видели это. Кто может вынести такое унижение, такой деспотизм, такое рабство? Ни один царь не дерзнет на подобное. И такое случилось с честными людьми из честных семей, воспитанных в понятии чести! Где же союз? Где верность предков? Ты осмелился учинить такую чудовищную несправедливость: удары, побои, синяки — все эти муки и истязания, весь этот позор и величайшее унижение, да еще на глазах их сограждан и прочих смертных. О, какие стоны, какие вопли, какие слезы, какой плач я слышал! Рабы очень тяжело переносят несправедливость: что же сказать о них, рожденных в честной семье, наделенных великой доблестью, как вы думаете, что было у них в душе и что будет, пока они живы?» ( Orat. fr. 58 ).

Об этом же человеке: «Ты хочешь скрыть свое нечестивое преступление преступлением еще худшим? Ты делаешь окорока из человечины!» [172]( Orat., fr. 59 ).

Или: «Он ни во что не ставил ропот и молву, преданный противоестественному разврату и чудовищным гнусностям» ( ibid., fr. 60 ). «Он не чтил ни верность, ни законность, ни стыд» ( ibid., fr. 61 ).

Как это грозно и сильно! Но Катон был мастер не только на суровые филиппики. Как он умел разить врагов жалом насмешки! Его язык был остер как бритва. Вот как, например, он описывает одного молодого человека по имени Целий: «Как одержимый сонной болезнью непрерывно пьет и спит, так никогда не замолкнет одержимый недугом болтливости. Он до того жаждет произносить речи, что, не соберись вы, он сам отыщет себе слушателей» ( Orat., fr. 111 ). «За кусок хлеба его можно заставить не только говорить, но и молчать» ( Orat., fr. 112 ). «Я уверен, что этого человека в конце концов провезут во время Цирковых игр вместо Цитерии, а он будет болтать с публикой» ( ibid., fr. 116 ). [173]

Или, обвиняя почтенного гражданина, он говорит: «Ты еще в школе крал у детей ручки [174]и сумочки» (Orat., fr. 205). Или: «Если бы можно было устроить аукцион твоих талантов, как мебели» ( ibid., fr. 201 ). Или: «Он бежит стремглав от хороших поступков, от добрых дел мчится, как на колеснице» ( ibid., fr. 182 ).

В своих речах Катон совершенно не стеснялся в выражениях. Ливий пишет, что на Форуме он был суров, прямо-таки свиреп ( XXXIV, 5 ). «Надо признаться, — говорит историк в другом месте, — что он отличался тяжелым нравом, был слишком откровенен и резок в речах» ( XXXIX, 40 ). «Кто не знает его бесстыдства и черствости», — говорит он про одного ( Orat., fr. 75) . «Есть ли кто-нибудь грубее, суевернее, запущеннее, дальше от общественных забот», — говорит он о другом ( Orat., fr. 204 ).