Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский

Лишь один случай, происшедший с ним в Литерне, донесло до нас предание. Однажды к дому Публия подошла большая шайка разбойников. Домашние, разумеется, поспешили запереть двери и стали вооружаться кто чем мог. Но разбойники закричали из-за двери, что не желают никому причинять вреда, а пришли лишь взглянуть на Сципиона Африканского. Домашние были растеряны, но Публий приказал немедленно отпереть дверь и впустить их. Войдя робко и неуверенно, они преклонились перед дверным косяком, будто это был алтарь храма, прикоснулись губами к руке Публия и, «положив у входа дары, которые обычно посвящают бессмертным богам, вернулись домой счастливые, что им выпало на долю увидеть Сципиона… Сошедшие с неба звезды, предстань они людям, не вызвали бы большего поклонения» ( Val. Max., II, 10 , 2 ).

Но в городе Риме «с тех пор о Сципионе больше не говорили» ( Liv., XXXVIII, 53 ). Римляне совершенно не сохранили воспоминаний о последних днях своего героя. Некоторые полагают, что он тосковал по городу, которому отдал всю свою жизнь, и тоска эта свела его в могилу, но Ливий говорит: «Он провел конец жизни в Литерне, не скучая по городу» ( XXXVIII, 53 ). Впрочем, что мог знать Ливий о его настроении, тем более что Публий был не таким человеком, чтобы выставлять свою тоску на показ. Римляне даже точно не знали, когда он умер и где похоронен, а когда заинтересовались этим, было уже поздно. Одни говорят, что перед смертью он говорил жене о неблагодарности родины, но Сенека, напротив, вкладывает в его уста умиротворенные слова:

— Пользуйся без меня моим благодеянием, родина! Я был причиной твоей свободы, буду и доказательством. Я уйду, если я вырос больше, чем тебе удобно ( Liv., XXXVIII, 53; Sen. Ер., LXXXVI, 1 ).

Одно совершенно достоверно. Прожил он в Литерне всего год и перед смертью, прощаясь с женой, завещал ей не хоронить его в городе Риме. Вот как случилось, что саркофаг с его телом не стоял в великолепной мраморной усыпальнице Корнелиев близ Капенских ворот, где покоились с незапамятных времен все его предки, а был он похоронен в гроте на берегу моря, где, как говорят местные жители, прах его стережет дракон ( Plin. N.H., XVI, 234–235 ).

Он навсегда остался для современников и потомков как некий таинственный гость из звездного мира. О нем можно сказать словами Блока:

«За его человеческим обликом сквозит все время нечто иное… Это именно ξενος, что означает по-гречески чужестранный, необыкновенный и странный пришелец». [182]«В нем должно быть подчеркнуто нечто странное, отвлеченное, „красивое“… Он — чужой среди подданных, как Эдип с юным лицом был чужестранцем (ξενος) среди долгобородых фивян, которые никогда не смотрели в глаза Сфинксу». [183]

В качестве эпилога мне хотелось бы, как делается иногда в романах, рассказать о дальнейшей судьбе некоторых героев этой книги.

Эмилия Терция намного пережила мужа. Она осталась верна его памяти и больше в брак не вступила. Она ни в чем не изменила своих привычек и образа жизни. Ее выезд по-прежнему был великолепен и роскошен. Увидав ее, Полибий не мог не воскликнуть, что эта женщина достойна была делить жизнь и счастье со Сципионом.

Все дети Публия его пережили. Младший, Люций , не оставил следа в истории. О старшем же, Публии , говорили, что только хрупкое здоровье помешало ему стать «вторым светилом государства» ( Cic. Senect., 35 ). Он так хорошо говорил и писал, что Цицерон считал его чуть ли не такой же звездой в области изящной словесности, какой был его отец на поле боя. Его перу принадлежала история Рима на греческом, написанная прекрасным языком ( Cic. Brut., 77–78; De off., I, 121; ср. Vel. Pat., I, 10 ). Он чуждался дел государственных и посвятил себя наукам и религии [184]. {95} Умер он рано, и надпись на его саркофаге гласит:

«Ты, который исполнял высокую должность фламина Юпитера, — твоя смерть доказала, что все скоротечно: почет, молва, доблесть, слава и талант. Если бы тебе можно было пользоваться ими в долгой жизни, ты своими деяниями легко превзошел бы славу предков. Поэтому охотно принимает земля в свое лоно тебя, о Публий Корнелий Сципион, рожденный Публием». [185]

Но всех затмила славой Корнелия , младшая дочь Публия, жена Тиберия Гракха. По отзывам современников, она была умна, прекрасна, очаровательна, благородна. Муж обожал ее. Сын их Гай вспоминает, что однажды Тиберий обнаружил в саду двух змей и гадатели объяснили ему, что это знак смерти либо для него, либо для его жены. Тогда Тиберий, подробно расспросив их, совершил все нужные обряды, чтобы обратить гибель на себя и отвратить ее от жены. Через несколько дней он умер. Многие после этого добивались руки прекрасной вдовы. Царь Египта, увидав дочь Сципиона, тотчас же предложил ей разделить с ним престол. Но Корнелия отвергла все предложения. Всю жизнь и всю энергию она посвятила воспитанию детей. «Это мои единственные сокровища», — говорила она. Ее труды увенчались успехом: сыновья ее стали самыми блестящими, красноречивыми и образованными из всех римлян. Они относились к матери с самой горячей любовью и восхищением.

Невозможно было быть благороднее и несчастнее этой женщины. Как известно, оба ее сына один за другим пали в гражданских смутах совсем еще юными. Но горе Корнелии еще усугублялось тем, что погибли они, по ее глубокому убеждению, за неправое дело, так как были причиной мятежей и общественных потрясений. Узнав, что Гай собирается следовать по стопам Тиберия и мстить за его смерть, мать писала ему:

«Ты скажешь, что мстить врагам прекрасно. Никому это не кажется более великим и прекрасным, чем мне, но только если этого можно достичь, не повредив Республике. А так как это невозможно, во много раз лучше, чтобы наши враги не погибли, а жили бы долго так же, как живут сейчас, лишь бы Республика не разрушилась и не погибла.

Я бы могла принести великую клятву, что никто, кроме убийц Тиберия Гракха, не причинил мне столько страданий, столько мук, как ты, ты, который должен был бы взять на себя обязанности всех тех детей, которых я потеряла некогда, и заботиться, чтобы в старости я имела больше покоя. Ты должен был бы радовать меня и считать грехом в важных делах действовать вопреки моему мнению: ведь мне так мало осталось жить. Неужели даже мысль о столь кратком сроке не остановит тебя и ты пойдешь наперекор мне и будешь расшатывать Республику? Кончится ли это когда-нибудь? Неужели наша семья не перестанет безумствовать? Неужели это будет вечно? Неужели мы не остановимся и всегда будем терпеть горе или причинять его другим? Неужели мы не будем краснеть от стыда, вспоминая беспорядки и смуты в государстве? Но если это невозможно, то добивайся трибуната, когда я умру… Да не допустит великий Юпитер, чтобы ты остался непреклонен и это ужасное безумие вошло в твою душу. А если ты все же останешься непреклонен, боюсь, ты по собственной вине всю жизнь будешь так глубоко страдать, что никогда уже сам не будешь доволен собой» ( Nep., fr., 59 ).