Родион Нахапетов - Влюбленный

Мы с Роном наконец закончили наш триллер и назвали его (с Наташиной подсказки) «Психушка».

Я работал над этим сценарием с особым подъемом. Не только потому, что был творчески удовлетворен и надеялся на успех, а еще и потому, что основа истории документальна. Излагая ее, я избавлялся от давней боли, связанной с воспоминанием о матери, которую за инакомыслие упекли в психиатрическую больницу.

Позволю себе рассказать эту историю.

Во времена Хрущева мама решила, что Никита Сергеевич сможет навести порядок и выпустить из застенков ГУЛАГа политических заключенных.

Она тогда работала воспитателем в лагере. Имея постоянный пропуск, мама передавала на свободу письма и информацию о нарушении прав человека как в лагере, так и за его пределами. Вскоре у нее на руках был список невинно осужденных, и он рос не по дням, а по часам.

На мамино письмо Хрущеву ответа не последовало. Советская власть оказалась глухой. Мне было тогда шестнадцать лет, и кино, которым я увлекался, было интересней реальности. Уехав учиться, я и вовсе отдалился от маминых политических интересов. С утра до ночи репетировал в актерской мастерской ВГИКа и материнские письма читал мельком, не углубляясь в днепропетровскую жизнь.

Однако ее письма становились все тревожнее. Сначала у нее были какие‑то нелады на работе (в лагере для заключенных). Потом ее просто выгнали. Потом (в ее отсутствие) в комнате, где она жила, произвели обыск. Потом появились подозрительные типы, следующие за ней по пятам. И наконец, ее вызвали на беседу в психдиспансер. Так она познакомилась с Гендиным, врачом — психиатром, который «захотел ей помочь». Гендин был вежлив, но сказал твердо, чтобы она тут же прекратила болтать глупости о политзаключенных в СССР и тем более писать письма в ЦК КПСС.

— Галина Антоновна, ваши возмущенные письма легко расценить как одну из форм шизофрении. Будьте осторожны.

— Письма были адресованы правительству, а не медикам. Откуда вы о них знаете?

Гендин вздохнул:

— Я просто предупреждаю. Взываю к вашему здравому смыслу. — Гендин вынул из папки листок бумаги: — Вот ваши слова: «Нарушение прав человека началось еще при Ленине. Категоричность, жестокость Ленина очевидна. В его записке Дзержинскому, к примеру…» — и так далее. Да понимаете ли вы, что пишете? На кого вы посягаете?

Маму не так легко сбить с пути, тем более напугать. Она ушла из кабинета Гендина, не сказав ни слова. И с еще большим рвением стала продолжать свою честную гражданскую работу. Вела переписку с бывшими политзаключенными, писала письма в различные общественные организации. Встречалась с активистами борьбы за права человека.

Весной 1962 года в пять часов утра за мамой приехали два милиционера и три санитара. Соседи рассказывали, что ее вывели из дома в ночной рубашке. Она кричала, вырывалась из рук дюжих мужиков, и тогда один из санитаров ударил ее ногой в пах, так что мама рухнула на асфальт, а двое других навалились на нее и, связав полотенцами, затащили в милицейскую машину.

Никогда не забуду небольшой городок Игрень неподалеку от Днепропетровска, куда я приехал, чтобы увидеться с мамой. Там и сейчас находится крупнейшая на Украине психиатрическая лечебница (эту политическую тюрьму упоминает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»).

Мама была спокойна и готова к борьбе.

— Свяжись с журналом «Советская женщина», у них когда‑то была статья обо мне (подвиг мамы в годы войны привлекал многих журналистов), попроси, чтоб они прислали сюда официальный запрос о моем здоровье и чтобы назначили консилиум. Если не выйдет, сошлись на закон, по которому ты, как ближайший и совершеннолетний родственник, можешь взять меня под свою опеку.

И добавила, совсем по — домашнему, мирно:

— Не беспокойся, здесь кормят неплохо.

Я приезжал в Игрень практически ежедневно. Кроме общения с мамой, у меня был и свой интерес. Я присматривался к необычным типам, которых там было предостаточно. Лишь поздно вечером, последним автобусом, я возвращался в Днепропетровск.

Однажды во время мертвого часа мама отдыхала, а я гулял по саду психбольницы. Озираясь по сторонам, ко мне тихонько подошла врач отделения. На глазах у нее были слезы.

— Спасайте ее, — шепнула она. — Вашу маму собираются отправить в закрытое отделение. Для буйнопомешанных.

— Что?

— Это конец. Никаких родственников, никаких консилиумов. Вы никогда ее больше не увидите.

— Что мне… что надо сделать?

— Я не знаю… Кричите, топайте ногами. Бейте тревогу. Вы — сын.

Я тут же отправился к главному врачу больницы. И со всем наболевшим чувством, а также со всем актерским мастерством начал наступление. Я был так агрессивен, что на меня самого можно было накинуть смирительную рубашку. Прямо с порога я заявил, что врачи совершают преступление, держа взаперти здорового человека. На каком основании? Просто потому, что кому‑то наверху не по душе мамины письма? Что? Врачам виднее? Вы уверены? А мне виднее, что сумасшедшая не мама, а те, кто ее сюда направил. Ваш Гендин!

— Да и вы! Посмотрите на свои руки, — вырвалось у меня. — Видите, как они дрожат! Я тоже могу сказать, что вы не в своем уме, раз вам этот разговор не нравится. А если бы я вас связал, да еще ударил в пах?

— Послушайте… — У главврача отвисла челюсть.

— Нет, вы послушайте! — продолжал я. — Что, мама бьет стекла? Или кусает врачей? А?

Наконец врач обрел дар речи:

— Я понимаю ваши сыновьи чувства. Но, может, вас немного утешит, что случай вашей мамы не уникален. К примеру, Гоголь, будучи великим писателем, был шизофреником.

— Почему вы не отдаете ее мне? Я совершеннолетний, мне восемнадцать…

— Она опасна социально…

— Кто это сказал? Вы или Гендин? По закону я могу взять ее под свою опеку. Вот так! Я знаю закон!

Главврач прервал меня, поднимаясь из‑за стола:

— Молодой человек, вы мне надоели.

— Думаете, я не знаю, что это связано с ее письмами в ЦК? Так вот и не лезьте, пусть ЦК с этим и разбирается. Мама — Герой Советского Союза! — Она не была «героем», но мне было наплевать, мне нужны были аргументы. — Против вас пойдет весь Комитет ветеранов войны! «Советская женщина» — тоже! Журнал такой! Кстати, вы получили запрос от них на проведение медицинского обследования?

Главврач, не сказав больше ни слова, вышел из кабинета. Я за ним. Но его и след простыл.

На следующий день маме стали делать какие‑то уколы. Ассистент главврача колол сам. Мамина лечащий врач, та, что обратилась ко мне в саду, была в недоумении, не понимая ни назначения уколов, ни причины, по которой уколы делает человек со стороны.

Через пару недель ранним утром перед мамой открыли дверь и сказали: «Иди». И она пошла. И села на автобусной остановке — ждать меня. Там я ее и увидел — она держала на коленях желтую головку подсолнечника и вылущивала семечки. По дороге домой я рассказал о своем актерском выступлении в кабинете главврача. Мама смеялась до слез, и мне показалось, что она радовалась этому моему первому «боевому крещению» на поприще искусства больше, чем даже своей свободе.