Георгий Чулков - Годы странствий

Однажды сосед мой по камере сообщил мне новость, не на шутку меня смутившую.

— Я получил известие с воли, — стучал он. — Ваших вожаков и зачинщиков отправят в Шлиссельбург.

Так как у меня было основание считать себя одним из ревностных участников нашего дела, я стал обдумывать свою судьбу с новой точки зрения.

Я решил бежать. [65] О своем одиночном заключении Чулков рассказал в новелле «Как я бежал из тюрьмы» (Чулков Г. Люди в тумане. М.,1916).

На другой день, забравшись на табурет, я увидел за оградой лечебницы на скамье мою жену. [66] Чулкова Надежда Григорьевна (урожд. Петрова, в первом браке Степанова; 1875–1961). Добровольно поехала за мужем в сибирскую ссылку. Занималась переводческой деятельностью (напр.: Верхарн Э. Издыхающие равнины. Города-чудовища. М., 1909), оставила воспоминания (хранятся в ОР РГБ). В автобиографии 1918 г. Чулков писал, что с ее именем «связано неразрывно самое значительное в моей жизни» (РГАЛИ. Ф. 548. On. 1. Ед. хр. 243). Его книга «Кремнистый путь» (1904) вышла с посвящением Н. Г. С. В стихах, вошедших в IV том Собрания сочинений писателя (СПб., 1911–1912), ей посвящены «Сонеты», стихотворение «Осень», а в книге «Стихотворения Георгия Чулкова» (М., 1922) — цикл «Верность». В поэме «Весенний лед» черты ее облика приданы главной героине — Надежде Львовне Добрыниной (в других вариантах — Тамариной): Нас не пленишь всегда условной Холодной прелестью лица. Нет, было в ней иное что-то, И не житейскою заботой Светились строгие глаза. Существует иной вариант последних строк: Иное в ней очарованье В душе будило ликованье — Желанье славить тонкий плен… Ах, это чудо перемен В сиянье глаз, в рисунке даже Ее бровей и милых губ… Дочь Вяч. Иванова вспоминает: «Надежда Григорьевна была женщина красивая, очень южного типа, большой духовности, проникновенности и доброты» (Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1990. С. 26). Она махала мне платком. Я был, конечно, растроган немым приветствием, но это видение меня огорчило: очевидно, моей жене отказали в свидании со мною. [Моей жене удалось проникнуть в лечебницу благодаря хлопотам В. Э. Мейерхольда, [67] Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874–1940) — театральный деятель, режиссер-новатор. С 1898 г. актер МХТ. В 1906–1907 гг. главный режиссер Театра В. Ф. Комиссаржевской, затем Петербургского императорского театра. В 1920–1938 гг. руководил в Москве театром (с 1923 г. Театр им. В. Э. Мейерхольда). Постановки — «Мистерия-Буфф» (1921), «Ревизор» (1926), «Клоп» (1928), «Баня» (1930). Расстрелян; прах похоронен в общей могиле № 1 на территории кладбища Донского монастыря в Москве. С Чулковым его связывали тесные дружеские отношения. В РГАЛИ сохранилась их обширная переписка. В поэме «Весенний лед» выведен под именем Вундерхольда. Строки, характеризующие его, звучат у Чулкова несколько иронично: О Вундерхольде будут речи В занятной повести моей, А в те года с ним были встречи У нас, когда с женой своей Он скромно жил. Тогда дерзаний Не ведал он; рукоплесканий Не поднимался ураган; Тогда он просто был актером, Тогда мистический скандал Он сквозь магический кристалл Не различал, и верным хором Ему не вторили друзья, И с ним дружил един лишь я. там сидел его приятель, ныне покойный, Зонов, [68] Зонов Аркадий Павлович (1875–1922) — актер, режиссер, работал в МХТ, в труппе В. Ф. Комиссаржевской, театре П. П. Гайдебурова, Камерном театре. В поэме «Весенний лед» выведен под именем Онов. сотрудник его по театру.]

Однажды загромыхал засов и меня повели в контору. Я все-таки надеялся, что увижу мою жену. Но ее не было. Передо мною стоял дядюшка мой. Когда мы прощались, я успел передать ему записку моей жене, в которой я сообщал ей, между прочим, когда и куда нас водят на прогулку.

Дядюшка, испуганный и растерявшийся, дважды ронял и поднимал мою записку. Добродушный седоусый тюремщик хладнокровно наблюдал за этой сценою, не делая попытки обличить наше преступление.

Как-то на прогулке я увидел мою жену. Она медленно шла вдоль низкого забора, которым был окружен наш дворик. Я обогнал солдата и поравнялся с женою. Она успела сказать: «Приговор — четыре года Якутской области. Я поеду за тобой».

Жена очень удивилась, что я принял известие о сибирской ссылке с немалой радостью. Она не знала, что мой сосед по камере напугал меня Шлиссельбургом и что якутская ссылка на поселение представлялась мне теперь прекрасным раем.

Я смутно припоминаю, когда и как перевезли меня из одиночки в пересыльную Бутырскую тюрьму. Шумная, возбужденная, только что бунтовавшая толпа арестантов окружила меня и одновременно со мною привезенного из одиночки Церетели, и эти крики, говор, песни, приветствия, объятия оглушили меня. Началась жестокая головная боль, и я пожалел о моей первой тесной и безмолвной тюрьме. В этом Бутырском аду прожил я три дня. В день отъезда меня неожиданно вызвали из камеры, посадили в карету и повезли на квартиру к моему отцу. Оказывается, он послал телеграмму министру юстиции с просьбой разрешить мне свидание на дому ввиду его, отца, тяжелой болезни, которою он был прикован к постели, и, как это ни странно, такое разрешение было дано, и я в присутствии сопровождавшего меня жандармского офицера говорил с отцом. К этому времени у нас в доме приготовлен был завтрак. Собрались все родственники. Ели и пили, как на поминках. Тут же сидел сконфуженный жандармский ротмистр, весьма, по-видимому, тяготившийся своими руками, которые он не знал куда девать.

Худо я помню подробности путешествия в арестантских вагонах от Москвы до Красноярска, но общее впечатление от этой буйной и шумной толпы юных революционеров осталось четким и прочным в моей памяти. Кажется, ни одна партия политических, отправляемых в Сибирь, не была так многолюдна и так бодро настроена, как наша. Это была самая веселая партия ссыльных. Всю дорогу мы пели песни; всю дорогу везли, ревниво храня, красное знамя; везде нас встречали толпы народа… Конвойные, стражники, все власти в пути, оглушенные, ошеломленные небывалой толпой бунтарей, все побеждающих своей самоуверенной веселостью, не знали, что с нами делать и как подчинить нас обычной дисциплине. Начальство привыкло к мрачной непримиримости подпольных деятелей, к их аскетической строгости, к их презрительной суровости и нервности; и вдруг ему пришлось столкнуться с добродушной дерзостью, с молодою смелостью, с откровенным буйством. К тому же из Петербурга шли секретные бумаги, противоречивые и непонятные прямолинейным тюремщикам. С нами надо было обращаться «строго», однако не давая повода для раздражения «общества». Задача была действительно мудреная, а тайна была в том, что в движении 1902 года впервые был провозглашен с достаточной отчетливостью принцип явочного порядка. Революция вышла из подполья. Бывшие ранее попытки в этом роде, как, например, Казанская демонстрация, [69] Казанская демонстрация была проведена на Казанской площади в Петербурге 19 февраля (4 марта) 1901 г. студентами и рабочими в 40-ю годовщину крестьянской реформы (1861) с требованием отмены «Временных правил об отдаче студентов в солдаты». не нашли еще отклика в массе. А на этот раз наш крик о свободе отозвался повсюду сочувствием. Точно учесть это было невозможно, но это было для всех ясно. Правительство, послав без суда в Сибирь массу студентов, рабочих и разных интеллигентов, само растерялось, чуя в этом веселом мятеже новую силу. Этот малый бунт был первым предвестием большой революции.