Георгий Чулков - Годы странствий

Потом заговорил Тарбут — нескладно, тихо, полувнятно. Стали прислушиваться.

— Вот сейчас говорили о догматах, об идеях, спорили, но кажется, что все по-прежнему, нет перемены, мы никуда не подвинулись. Не правда ли? И я думаю: почему лишь музыка, напевность, ритм приближают нас к предчувствию истины, а слова всегда лживы? Почему? Вот товарищ Андрюшин говорил. И я, пожалуй, с ним согласен во многом. Но все же слова Андрюшина на мой слух нехорошо звучат. Как будто костяшки на счетах. И верно Андрюшин считает: дважды два четыре, а музыки все-таки нет. А нельзя человеку жить без музыки…

— Ах, это мы слышали, — перебил Кассандров, притворно зевая. — Сейчас будете вы рассуждать об адогматизме, о мистицизме, Диониса приплетете. Но спрашивается, во имя чего это?

— В том-то и дело, что ни вы, ни я не знаем, во имя чего расцветает душа, поет сердце… и вообще мы почти ничего не знаем. А то, что знаем, несказанно. Как же вы хотите, чтобы я назвал «во имя»?

— Вы не знаете, а я знаю.

— Может быть, — сказал Тарбут и поднялся с кресла, стоял высокий с печальной улыбкой, — может быть. Но разве не страшно вам так громко, так нетаинственно называть имя вашего Бога?

— А вам не страшно купаться в безбожном мистицизме вашем? Ведь это, молодой человек, разврат, хулиганство, хлестаковщина какая-то… [1226]Ведь от ваших безбожных хороводов молодежь гибнет. Ведь это скука. Ведь это пошлость.

— Я сам понимаю не хуже вас, — сказал Тарбут, хмурясь. — Я сам понимаю, что хоровод может опьянить человека и погубить его. И это страшно. Но что же делать? Ах, если бы кто-нибудь запел о Боге по-настоящему или хотя бы стал шептать о нем в ночи, я бы пошел за ним. Я не безбожник, но что же делать, если слова об имени еще не имя.

Но Кассандров уже не слушал его: он спешил домой. Он любил рано ложиться спать.

В это время Людмила подошла к Елене и прошептала ей на ухо:

— Люблю тебя.

Елена удивилась ее волнению. Людмила повлекла Елену из гостиной. Они почти бежали по коридору. Остановились где-то за большим темным шкафом. Елена видела блестящие глаза Людмилы.

— Что с тобой, Людмила? О чем говорил с тобой Марцианов? О чем? Я видела, как он поцеловал твою руку.

— О чем? Я, право, не помню… Кажется, о Кассандрове… Он говорил, что скоро наступят события.

— О, я не верю ему. Я не верю этому Марцианову.

У него лживые глаза. Зачем он целовал твою руку? Зачем?

— Я не знаю, зачем.

Людмила приникла к Елене, прижалась губами к ее губам. Она полуответила на поцелуй Людмилы, такой для нее непонятный.

Потом Людмила ушла к себе и заперлась, а Елена вернулась в гостиную. Проходя мимо зеркала, увидела свое лицо, раскрасневшееся и смущенное.

Марцианов успел спросить:

— Что с вами, Елена Сергеевна?

Она ничего не ответила.

Наконец гости стали расходиться. Клавдия, прощаясь с Еленой, прошептала:

— Прости меня: ваш дом — дом умалишенных. Беги отсюда, пока сама не заразилась безумием.

— Однако я вас уважаю за статью о казни Бояринова, — сказал Андрюшин, обращаясь к Савинову. — Мы враги, однако я вас уважаю. Спасибо.

А когда Савинов, по своему обыкновению, некстати засмеялся, Андрюшин посмотрел на него с испугом и, недоумевая, пожал плечами.

Марцианов вложил в руку Елены записку. Елена заперлась у себя в комнате и с любопытством прочла это послание.

«Сестра моя! — писал Марцианов. — Я могу и должен называть вас сестрой моей. Я чувствую, что мы стоим с вами на одном пути. Приходите завтра в два часа в Эрмитаж. Я буду у входа. Я должен поговорить с вами. Любящий вас брат Петр».

Записка эта не очень изумила Елену. После его поведения в этот вечер она ожидала от него чего-нибудь в этом роде.

Елена разделась и легла в постель.

— Что ж? Разве пойти?

Елена давно уж не молилась, но почему-то ей захотелось вдруг перекреститься. С минуту колебалась. Потом высвободила руку из-под одеяла и перекрестилась широко. Сама себе показалась смешной и трогательной.

«Ах, как все это странно, — подумала Елена. — И поцелуй Людмилы, и этот брат Петр, и мой отец, который так жутко смеется».

Когда Елена пришла в Эрмитаж, Марцинов был уже там. Он пошел ей навстречу. Елена нерешительно протянула ему руку.

— Ну, вот я пришла. Но зачем, я, право, не знаю. Вы говорите «брат». Если это так, объясните мне почему.

— Я все объясню, все.

Они пришли в пустынную залу и сели на диван.

— Я называю вас сестрой, потому что и вы, и я — избранные. Не мне вас учить и наставлять. Анна Николаевна избрала вас, и она вам все откроет. А я обращаюсь к вам, как брат, за помощью.

— Но что я могу? — спросила Елена, недоумевая.

Глаза Марцианова сияли, и она невольно заражалась его волнением.

— В любви мы все можем.

— Я не знаю любви.

— Да, вы не знаете той любви, которая вся — темный грех и падение. Но вы знаете ту любовь, которая спасает.

— Нет, нет, я ничего не знаю.

— Елена Сергеевна, нам не надо таить истины друг от друга. Все мы связаны одними узами. Тягостна любовь косной земли, но легко иго нашей любви.

Марцианов взял Елену за руку. От его непонятных слов, от горячего прикосновения его руки и упорного взгляда у Елены закружилась голова.

— Вы можете выслушать меня?

— Да.

— Я говорю вам: мы накануне событий. Все, кому открыта истина, должны объединиться. Пробил час. Мы у входа в святая святых.

Елена вспомнила свой приезд в Петербург и как она гадала по «Séraphita» Бальзака; вспомнила первые слова: «L’heure a sonné, venez, rassamblez vous!»…

«Это пророчество», — подумала Елена.

И тогда она сказала:

— Да, я верю вам.

— Так, так. Вы должны верить. Ну, слушайте: мы должны положить начало союзу, союзу любви. Сергей Владимирович и Анна Николаевна — мудрейшие люди, но они старики. И мы — дети — должны взять на себя всю ответственность.

— Какой союз? Я не совсем понимаю.

— Не понимаете? Но, Боже мой, ведь нельзя же так жить, когда все с неудержимой быстротой мчится в бездну в этом кошмарном машинном прогрессе. Древняя мудрость гаснет. И мы должны спасти святые лампады от этого сумасшедшего вихря.

— Да, да, — проронила Елена машинально, чувствуя, что не слова Марцианова, а что-то иное покоряет ее.

— Ах, Боже мой. Вот идет Тарбут. Нехорошо, если он увидит нас вместе. Пойдемте отсюда.

Тарбут стоял на пороге, высокий, печальный, со своей сфинксовой улыбкой на тонких губах, сияя мудрыми глазами.

Поклонился Елене.

Марцианов повлек ее к выходу. На улице назначил ей свидание у себя. Елена должна была к нему прийти через два дня — двадцать седьмого ноября.

Дома встретила ее Людмила, бледная. Торопливо спросила Елену:

— Где ты была?

— Но разве я должна непременно все рассказывать?

— Как? Ты не хочешь?