Константин Симонов - Разные дни войны (Дневник писателя)

Я гимнастерки своей не менял, шел из окружения со шпалами. Если умирать, так надо в своей форме. Форму получить полковничью, а умирать в гражданском платье - это тяжело, это позор! А тем более нам. Я бы без Советской власти батраков был.

Набралось сто двадцать человек с оружием, и переплыли через Дон. Утонуло восемь человек. Днем шли группами по азимуту. Ночью собирались.

у меня температура была до сорока. Новый мой адъютант Вася Худобкин фельдшер, акушер; он должен был женщин лечить, а ему пришлось мужчин. Но он больше немцев убил, чем наших вылечил. И через Дон переплыл без штанов, но с автоматом..

После переправы через Дон я собрал шестьсот человек с оружием, и мы еще с 16 по 25 августа держали оборону под Алексеевкой. А потом со 2 по 6 сентября дрались под Сталинградом.

После этого осталось от дивизии сто шестьдесят человек.

Для себя лично еще не пожил ничего, все для дела. Уже стареем, а еще не жили. Я сам себя не знал до боев, каков я. А теперь мне осталось только воевать, теперь мне уже никто не напишет - "береги себя". Я ни о чем не думаю, я только думаю, чтобы умереть в Киеве..."

Александра Ивановича Утвенко я встречал и потом, и на войне и после войны. Но он уже никогда не возвращался к тому своему рассказу, который остался у меня в блокноте. Да и никогда потом больше я его не видел таким, как в ту ночь в деревне за Волгой, когда считанные дни отделяли его от того последнего боя.

Человек военный до мозга костей, умеющий держать себя в руках, в ту ночь он вспоминал пережитое, не сдерживая чувств и не стыдясь слез. Мне кажется, что эти слезы чувствуются в каких-то местах моей записи его тогдашнего рассказа о лете сорок второго года.

Наверное, не лишним будет сказать, что тогдашние горькие слова Утвенко: "осталось от дивизии сто шестьдесят человек" - к счастью, оказались неточными.

Из окружения вырвались не только Утвенко и те, то был с ним. Вырвались с оружием в руках и отрезанные немцами от Утвенко другие части дивизии во главе с полковником Г. П. Барладяном.

Судьбой военфельдшера Васи Худобкина, о котором упоминал в своем рассказе Утвенко, прочтя в журнале мой дневник, заинтересовался бывший ведущий хирург одного из сталинградских медсанбатов Павел Владимирович Чебуркин: "...Мы развернулись на окраине поселка завода "Красный Октябрь", здесь нашли политотдел нашей дивизии, но буквально через несколько часов все работники политотдела были убиты авиабомбой! Где-то здесь в расположение наше вышел Утвенко, которого его адъютант-фельдшер тащил на себе 10 километров.

Мои помощники оказывали ему помощь, он был ранен в ноги - я не запомнил фамилию того фельдшера, теперь Вы ее напомнили - Худобкин. Интересно, жив ли он?.."

Пришлось ответить, что - нет. Умер пятидесяти шести лет от роду, немного не дожив до тридцатилетия Победы. "Умер от ран войны" - как он сам когда-то написал мне про Утвенко вспоминая, как был на могиле своего умершего в пятьдесят лет генерала.

С Худобкиным я встречался на войне и позже, в сорок третьем, но несколько слов о нем хочется сказать именно здесь. Война, уже после того как он довоевал ее до конца, все-таки записала его в инвалиды.

И в сорок втором, и в сорок третьем он казался мне человеком богатырской силы и здоровья, и я не догадывался, что уже тогда его иногда била эпилепсия - результат первой из контузий, под Керчью.

Характер этого человека, пожалуй, лучше, чем я, объяснят выдержки из его послевоенных писем: "...Теперь это все осталось только воспоминания, а как мог вынести человек такое? Сейчас, конечно, я не полезу ни в одну реку, а в те годы мне было двадцать четыре, вес - девяносто восемь килограмм, я ни о чем не думал, просто с ходу подошли к Дону, разделся догола, одежду свою привязал к полутораметровому баллону, себе на спину привязал Утвенко и айда через Дон как был.

Вытащил Утвенко, и тут же на берегу меня, голого, начала бить эпилепсия. Вот тут-то Утвенко и сказал: "Господи, как это не случилось с тобою в реке!" А я пришел в себя, ответил: "Раз здесь нашей смерти нет, значит, в войну не умрем, будем живы". И он засмеялся..." "...В то время я вообще был - зверь, сила и здоровье были огромные, а дух еще сильнее. То, что я видел в Крыму, начиная от Феодосии до Керченского пролива в мае сорок второго, это был ад. Когда меня, тяжело раненного и контуженого, вывезли из Крыма, после этого я вообще о смерти не думал, так как мать получила похоронную и отпела сына по русскому православному обычаю. А раз мать отпела - отпетые живут долго! Не дай бог больше такого никогда, что вынес наш народ. Смерть, холод, голод, расстрелы, виселицы - а на колени не встал. Перенес все..." "...Сколько приходилось мне воевать вместе с солдатами трусов почти не видал. Сам я получил три ранения и две контузии. Ранения это заживает, а вот контузия, она так и остается на всю жизнь. Да, жизнь идет к закату, мне пятьдесят пять лет, идет пятьдесят шестой, это полбеды, но Гитлера помнить до могилы буду - за все его коварство. Что Вас интересует о войне, пишите, ведь я дошел до Праги. Освобождал Румынию, Болгарию, брал Будапешт, Вену. Повидал многое, хорошего и плохого. Тогда был молод..."

К тому, что я уже рассказал о нашей поездке в Сталинград, остается добавить немногое.

Для полноты картины упомяну, что мы с Ортенбергом побывали в Волжской речной флотилии, базировавшейся где-то в рукавах и затонах левого берега. Добирались мы туда из бригады Горохова и обратно из флотилии снова вернулись на сталинградский берег, туда же, к Горохову, поэтому в моих записках и упомянуто, что, когда мы уезжали из Сталинграда, это была уже четвертая по счету переправа через Волгу.

Переправившись в пятый раз у Дубовки, мы пробыли несколько дней в частях Сталинградского фронта, еще не переименованного тогда в Донской.

Корреспондент "Красной звезды" Василий Игнатьевич Коротеев, с которым мы в сталинградскую поездку почти всюду бывали вместе, вернулся в город. До войны он был секретарем Сталинградского обкома комсомола, ему был знаком там каждый дом, и он особенно тяжко переживал зрелище нескончаемых, на десятки километров тянувшихся вдоль Волги развалин.

У меня сохранился снимок, который сделал Темин на сталинградской переправе. Вдали, во весь снимок, панорама дымящегося города. Когда я смотрю теперь, через много лет после войны, на этот снимок, я всегда вспоминаю покойного Васю Коротеева. На этом снимке он смотрит через Волгу на горящий Сталинград и на его искаженном страданием лице такое выражение, как будто у него только что, вот сейчас, на его глазах убили отца и мать...

Коротеев перед самой войной работал уже в Москве членом Редколлегии "Комсомольской правды" и, мобилизованный оттуда в "Красную звезду", когда начались сталинградские события, сделал все от него зависевшее, чтобы попасть именно туда.