Алексей Савчук - Прямой дождь

— Господа, — обратился он к ним, — известно, что в нашем городе свила гнездо крамола. Здесь большое скопление промышленных рабочих, много высланных социал-демократов… Мы, верноподданные царя и отечества, обязаны показать завтра нашу патриотическую преданность и крепость духа. Напоминаю еще раз: получено разрешение в случае необходимости применить оружие. Я уверен, что ни у кого из вас не дрогнет рука. С богом, господа!

Ночь прошла в тревоге и напряжении, в ожидании чрезвычайных событий. Две противоборствующие силы притаились в ночной темноте.

Принизывающий, холодный ветер к рассвету утих. Неподвижно стояли весенние деревья. Мирно и спокойно было на приднепровской земле, и ничто, казалось, не предвещало беды.

Ранним утром на заводских окраинах началось необычное оживление. Группы празднично одетых рабочих с красными бантами на груди собирались возле своих заводов и, построившись в шеренги, стали стекаться к центральной площади города.

Но, куда бы они ни направлялись, всюду натыкались на полицейские заслоны. Вооруженные охранники, жандармы и городовые стояли нерушимо и грозно.

Солнце уже близилось к зениту, но ни одной группе рабочих не удалось проникнуть в центр города, слиться в колонны и двинуться, как было заранее условлено, по Екатерининскому проспекту.

Главные силы полиция сосредоточила на окраинах, предполагая, что оттуда начнется движение рабочих. Петровский с большой группой товарищей прошел берегом Днепра, в обход вооруженных кордонов, и пробился к городскому театру. Живая людская река, прорвав полицейскую цепь, шумно вылилась на площадь.

— Вперед, товарищи! — крикнул Петровский.

Ободренные первой удачей, рабочие уверенно и твердо зашагали по площади. Но наперерез демонстрантам уже мчались с шашками наголо драгуны. Впереди, размахивая револьвером, ротмистр Шульц.

— Назад! Назад, негодяи! — неистовствовал он.

— К оружию! — крикнул полицмейстер Машковский, догоняя Шульца.

В колонну рабочих врезались конные, прогремели выстрелы, блеснули шашки. Раздались крики и стоны раненых. Большевик Черкашин выхватил револьвер и прицелился в Машковского. Кто-то невзначай толкнул Черкашина, и пуля прожужжала мимо уха полицмейстера. Спасать Машковского кинулся весь отряд во главе с ротмистром. Свист сабель и выстрелы заглушили все остальные звуки. Сопротивление безоружных рабочих было сломлено. На Черкашина навалились, скрутили руки, потащили в полицейское управление.

Рабочие подбирали раненых…

Допрашивали Черкашина сам Машковский и ротмистр Шульц.

— Вы хотели убить благородного человека? — спросил Шульц.

— Нет, — спокойно ответил Черкашин.

— Вы же стреляли…

— Я хотел убить не «благородного человека», а кровавого палача.

В Петербург полетели депеши. В ту же ночь военный трибунал приговорил Черкашина к расстрелу.

Утром рабочие читали листовку Екатеринославского большевистского комитета, которая сообщала о приговоре царского суда, призывала к организованному выступлению и свержению самодержавия. Черкашину расстрел был заменен пожизненной каторгой. Волна забастовок не утихала…

Стоял теплый, чуть позолоченный август. Доменика, задумавшись, сидела у стола. Снова мужа нет дома, снова тревога за него не дает ей покоя. Вот и дети уже подросли, а как редко видят они отца!.. Нынче воскресный день, но Григорий ушел куда-то еще на рассвете…

Доменике вспомнилась вдруг их давняя встреча и принесенный Григорием исполинский арбуз с ярко-красной сахарной сердцевиной… Невольно она улыбнулась.

Дверь отворилась — муж вошел, чем-то расстроенный.

— Что случилось, Гриша?

— Ничего особенного, не волнуйся, — ответил он, а сам стал протирать глаза уголком платка.

«Что у него с глазами?» — обеспокоенно подумала Доменика.

С весны Петровский снова работал на Брянском заводе токарем, заработок его стал надежнее, настроение поднялось. Доменика видела, как муж охотно отправляется на работу, и радовалась этому. Рабочие уважали и ценили ого — избрали председателем заводского комитета профсоюза, а ведь там семь тысяч тружеников. Григории Иванович всегда и везде с ними — и в радости и в беде. Помнит она тревожный июнь этого года, когда в поддержку восстания черноморского броненосца «Потемкин» забастовали все екатеринославские фабрики и заводы. Губернатор вызывал тогда добавочные войска… Страшно было. Но она преодолела страх за мужа, гордилась им…

Григорий снял праздничную сатиновую косоворотку, надел домашнюю полотняную рубаху, умылся и начал разбирать в ящике бумаги. «Значит, что-то случилось все-таки, скрывает от меня…»

Силясь сдержать волнение, тихо проговорила:

— Сказал бы уж прямо, что тебе грозит, в какой тюрьме тебя искать.

Григорий с трудом оторвался от своих мыслей:

— Успокойся, Домочка. Ты же у меня храбрая! — И снова протер платком глаза.

— Болят?

— Да, немножко. Верно, к доктору придется пойти. Сядь и выслушай меня внимательно. Вот уже восемь месяцев по всей России идут забастовки, вспыхивают крестьянские бунты, и в нашей губернии тоже горят барские усадьбы. Царское правительство растеряно…

— Это правда, Гриша, что в мостовом цехе арестовали несколько человек, но рабочие сказали, если не выпустят задержанных, объявят забастовку? А заводчики струсили и всех выпустили?

— Правда, правда, Домочка. Теперь все больше и больше рабочих и крестьян идет за социал-демократической партией, требует восьмичасового рабочего дня, конфискации помещичьих земель, демократической республики…

— Ох, Гриша, неужели будет, как ты говоришь? Скажи мне откровенно, ты куда-нибудь поедешь по этим делам?

— Поеду ли? — переспросил Григорий Иванович. — Еще и сам не знаю. С радостью остался бы дома, возле тебя и детей, но дело вот в чем: царь издал манифест, в котором будто бы идет на уступки народу. В манифесте сказано, что он хочет учредить Государственную думу, где народ будет иметь только совещательный голос.

— Как в той картине, которую ты как-то показывал, — сказала Доменика и улыбнулась, радуясь тому, что Григорий так понятно ей все растолковал.

— Весь аппарат, полиция, жандармерия, — продолжал Григорий Иванович, — остаются на старом месте. Какое же это народное представительство, если от участия в выборах, по сути, отстраняется почти весь народ? Это пародия на демократию. Ведь избирать будут помещики, капиталисты, попы да еще зажиточные крестьяне, а рабочим туда ходу нет! Царь поручил организовать Думу министру внутренних дел Булыгину.

— Да-а?! — усмехнулась Доменика. — Мне вспомнились твои слова, которые ты сказал, когда Степана брали на японскую войну: «Посылать Степана туда — все равно что заставить козла стеречь капусту». Вот и этот Булыгин так же в Думе?