Иван Исаков - Неистребимый майор

Как будто по заказу, в бессчетный за день раз завыли сирены и возобновились хлопки дальних зениток.

Опять наступила напряженная пауза, и после звонкого лязга закрываемых затворов на пирсе установилась мертвая тишина. Однако на этот раз не успели пассажиры двинуться к убежищам, как в большой корабельной трансляции раздался спокойный и властный голос:

— Погрузку не прерывать!.. До начала огня.

Кто-то где-то следил за обстановкой и знал — кому, когда и что надо делать.

Крейсерские зенитки огня так и не открывали. Нараставший воздушный бой, где-то в направлении на северо-запад, достиг самой высокой силы, а затем начал спадать, постепенно удаляясь от порта к горам.

Опять необычная очередь продолжала передвигаться безмолвно и методично.

Снова назойливо возникал в памяти облик не дающего покоя капитан-лейтенанта Овчинникова.

Но вдруг старпома будто подхлестнули изнутри. Мозг оцарапало слово «жесть».

«Ну, относительно двадцати старых мастеров („золотой фонд шампановедов“) с семьями — куда ни шло… Наверное, давно прошли мимо или по носовому трапу. Но вывозить пятнадцать тонн импортной консервной жести с фруктово-овощного комбината?! По телеграмме Микояна?! Подумать только, это боевому крейсеру?! Тут бои идут… и какие! Можно сказать, от одной авиации податься некуда! А ты на крейсере консервную жесть перевози? Все равно, что она какая-то редкостная! Нет, это даже не легковой извозчик, раз поклажу грузить надо… Это… это… уже — верблюд!»

Между тем очередная мать, сделав последний шаг к трапу, перекладывая ребенка на другую руку, торопливо протягивала квиток и, подобрав небольшой чемоданчик с притороченной к нему подушкой, выжидающе-взволнованно заглядывала в каменное лицо уставшего человека, чтобы через пятнадцать секунд спеша уступить место старушке или старику, не с баулом, так с корзиной, если не с девочкой, то с мальчиком, а то и с двумя сразу.

«Довольно дурака валять!.. Вот придем — подам рапорт!»

Это стремление, возникшее у старпома в начале посадки, стало настолько острым, что казалось открытием, впервые пришедшим в голову.

«К чертовой матери… изображать из себя верблюда!»

Очевидно, эта неприятная мысль настолько досаждала, что старпом не заметил, как громко выбросил «верблюда» прямо в лицо ошарашенной женщине, в страхе прижавшей к груди драгоценный пакет. Еще больше она смутилась, когда выроненный от неожиданности квиток, как опавший кленовый листочек, легкомысленно болтаясь короткими галсами, упал в воду, через узкий просвет между стенкой и бортом крейсера.

Понимая, что сам виноват, старпом сиплым голосом произнес:

— Извините… это ничего… Боцман! В каюту старшего минера!

Обходя старпома как-то боком, женщина безмолвно смотрела на эту угрюмую маску, искренне обеспокоенная за него, за этого моряка с налитыми кровью глазами.

Боцман помог ей сделать первые шаги на трапе, а дальше проводили два очередных рассыльных. Но если до этого случая старпому было муторно и досадно, то теперь стало еще противнее.

— И вообще… всех, кто с детьми, — по каютам! В кают-компанию и в ленинский уголок!

«Ошалел! — подумал боцман. — С самого начала это решено и указано. Кроме того — сам же размечает! Обратно ошалел!»

Уже прошли и отметились многие старики, два или три нестарых мужчины с марлевыми повязками, пахнущими госпиталем, и немало женщин с детьми, а тягостное ощущение от случая с упавшим пропуском не исчезало.

«А все-таки… не мое это дело!» — методично повторял про себя старпом в такт медленному продвижению людей, размечая их пропуска. Однако эта фраза не утешала и не успокаивала, хотя бы потому, что разметка была его делом.

Так же подсознательно чувствовал он, что неправ и в вопросе о жести, но думать об этом не хотел. А между тем что стоило крейсеру водоизмещением в 7500 тонн взять на борт пятнадцать тонн особо дефицитной жести, купленной в США почти что на вес золота? Не оставлять же такой подарок немцам!

Кроме того, в предыдущие походы возили грузы и более тяжелые и более неожиданные.

«…Но почему меня боятся?

…Правда, я вас не обожаю, но ведь и не бросаюсь как тигр?

…Очевидно, моей физиономией детей пугать можно… Впрочем, что там детей, когда взрослые шарахаются?»

Суровая, не по возрасту, маска как бы въелась. Она была принята нарочито, давно, когда под его команду попали опытные моряки, и попытки поучать их самому же казались недостаточно убедительными. Да они и не были убедительными, почему (восполнялись императивным тоном, официальной позой и лаконичным жестом.

Позже на крейсере два дружка-однокашника, с которыми еще вчера мальчишествовал на воскресном приморском бульваре, оказались в его подчинении. В первый же вечер он отказался с ними «проветриться на поплавке», заперся в каюте, а наутро к подъему флага вышел, как самому казалось, повзрослевшим на несколько лет, в защитной броне от возможной фамильярности приятелей.

Прошло время, накопились знания и опыт, появилась уверенность в своих силах, так что сверхкомпенсация стала ненужной. Но, к сожалению, куда-то улетучилась дружеская непринужденность отношений бывших «трех мушкетеров», а ставшая обременительной маска уже въелась, застыв на лице, пожалуй, необратимо.

Война и хроническое утомление еще тверже зафиксировали эту личину.

Хорошо бы только ее. Прислушиваясь с годами к себе, старпом заметил, что нельзя непрерывно носить какую бы то ни было маску безнаказанно. Как ни трудно сознаться (даже самому себе), некоторые признаки подсказывали, что исподволь, незаметно строгость трансформируется в сухость, молчаливость — в нелюдимость; черствеет не только лицо, но и сердце; завядают не только легкомысленные, но и серьезные чувства… и наступает день, когда улыбнуться не только трудно, но и пропадает сама охота, потребность улыбаться.

Сейчас, стоя в качестве автомата, отмечающего квитки, с красными от бессонницы глазами, он многих отпугивал молчанием и мрачным видом и даже наводил страх. Впрочем, некоторым, наоборот, внешность старпома внушала спокойную уверенность. Для этих относительно немногих людей он являлся как бы олицетворением твердой организации и строгого порядка на корабле.

А в это время твердокаменного моряка невидимо терзали острые и тяжелые мысли, и никакая защитная реакция не могла уберечь его от самоистязания. Вот почему по сути это был не бесчувственный монумент, а сосуд, до краев заполненный душевной горечью и сознанием ответственности за судьбу более двух тысяч советских людей, в условиях, представлявшихся старпому исключительно неблагоприятными.