Иван Исаков - Неистребимый майор

Сознание подсказывало, что молчание — золото (тем более что была взята подписка о молчании), но совесть с трудом мирилась с этим.

Осенью 1938 года он вернулся в часть, где пришлось срочно наверстывать упущенное в подготовке к войне.

Большинство его коллег, как и он сам, старались глушить тоскливое настроение безмерной работой, тем более что было над чем трудиться. Но, конечно, даже самое сильное утомление не могло заглушить тревогу за общее ослабление кадров армии, тревогу, которая как-то парадоксально сочеталась с апатией к своей личной судьбе.

А потом — 22 июня 1941 года. Другие мысли, другие дела — ведь нельзя воевать вполсилы.

В двух или трех случаях, став командиром лодки, а потом дивизиона и бригады, наконец, к лету сорок второго, — одной из военно-морских баз, он почти не реагировал на вызовы и допросы подчиненных ему офицеров. Возможно, потому, что все было обставлено «в соответствии с действующими инструкциями и положениями».

На этот раз, в случае с майором, обвинение было настолько нелепым, что сам подозреваемый ничего не мог понять, а затем решил, что его разыгрывают, так как авиация к ночным действиям не привлекалась вовсе. Однако следователь держался другого мнения. Самым удивительным оказалось утверждение, что якобы вследствие доклада офицера для связи ВВС недостаточно обеспечили успех последней операции.

(Это напомнило контр-адмиралу логику первого обвинения, предъявленного ему на Дальнем Востоке.)

Майор пытался разъяснить, что постановка задач авиации и объем ее использования в конечном итоге определяется командованием, и все же не смог избежать сакраментального вопроса: «Что вас побудило?» Не дождавшись ответа, человек с сумкой угрожающе повысил голос. Тогда майор, которому все вдруг стало совершенно безразлично, тихо сказал:

— Я вам отвечать не буду!

— Ах так?! Тогда подпишитесь под протоколом и этой припиской «об отказе давать показания»!

Еще тише и еще спокойнее майор ответил:

— Я ничего подписывать не буду.

Последовала недоуменная пауза, вслед за которой на повышенной ноте, но с долей растерянности угрожающе прозвучало:

— Ах так?! Ну, вы сейчас заговорите иначе! — При этом гость штаба сгреб все бумаги в сумку и вылетел из помещения. Еще больше он растерялся, когда чья-то стальная клешня больно сжала его запястье и оттянула под веранду дома.

— У нас здесь днем ходить не полагается, — спокойно, но твердо изрек комендант и выразительно показал на небо. — Вы, наверное, к командиру базы? — Гайк слышал весь диалог через открытое окно. — Так я вас провожу в тоннель…

Потому ли, что он вспомнил дальневосточную тоску, потому ли, что успел глубоко оценить военные и особенно штабные качества майора, а может, и потому, что боковым зрением чувствовал на себе нестерпимый взгляд младшего военврача, но командир базы вдруг произнес спокойно и твердо, не дав следователю договорить, что… «мы располагаем материалом…».

— Никуда он не поедет. Вас не устраивает такое решение? Тогда обратитесь к командующему армией. Это недалеко, вас проводят… Можете идти. Я занят.

Ответ был настолько неожиданным, вернее непривычным, что следователь не произнес ни одного слова. Он осторожно взял свою сумку и фуражку и двинулся к выходу из тоннеля. Для присутствующих осталось неясным — собирается он опротестовать решение, поедет ли к командующему, или к члену Военного Совета, или…

Через пять минут дежурный флаг-офицер доложил, что гость прошел по ходам сообщения на стоянку машин, огрызнулся на предложение дать проводника и скрылся в том направлении, откуда прибыл.

Что касается командира базы, то он, как всегда, когда требовала того душа, взял свой автомат и, тихо выйдя из тоннеля, пополз по кустам на один из передовых НП своих снайперов, где, заняв у них винтовку с оптическим прицелом, можно было обрести нормальное настроение. Он знал, что это считалось не контр-адмиральским делом. Но в ожидании предстоящих десантов отводил душу таким способом, несмотря на ворчание старшего адмирала и на разодранные флотские штаны.

«Теперь надо ждать, что вызовут не только майора, но и меня… Ну и черт с ним! — думал он, пригнувшись от пропевшей немецкой пули. — Одна, — значит, снайпер! Ну-ну — кто кого?»

Но работа есть работа, особенно для командира базы на ответственном направлении. Вот почему, благополучно вернувшись со свежей зарубкой на прикладе, вечером, докладывая командующему, он просто забыл упомянуть о случае со следователем, хотя первоначально предполагал это сделать.

Майор работал, как всегда, на пределе своих сил и, как всегда, стоически скрывал, насколько это ему тяжело дается. О допросе он забыл, тем более что никаких напоминаний не делалось. Майор был наивно убежден, что достаточно иметь чистую совесть и честно выполнять свой долг, и всякая ложь, провокации или злостные наветы сами собой отпадут, вроде подсохшей коросты.

А между тем весь штаб базы, а затем — армейский, обе комендантские команды и обслуживающий персонал уже знали о разговоре, состоявшемся в тоннеле. О командире базы говорили с особенным уважением, а майор, над которым нависла опасность, стал для всех как-то еще ближе и дороже.

Постепенно инцидент начал забываться, а через месяц стало известно, что у командарма состоится церемония вручения орденов морякам и армейцам, на которую приедет заместитель командующего фронтом. Одновременно контр-адмирал узнал, что его представление офицера для связи с ВВС к ордену Красного Знамени, поддержанное начальником штаба армии, утверждено.

На усадьбе винсовхоза, в числе выстроившихся для получения орденов, оказался так хорошо знакомый следователь. И командир базы, возвращаясь после церемонии в свой тоннель, думал:

«Черт с ним! Возможно, что он и заслужил эту свою Звезду. Ведь я не знаю всего объема его работы, а у него громадный участок фронта и примыкающего тыла. Но в случае с майором он бесспорно кривил душой, так как отлично понимал, что юрист собирался отличиться, не имея никаких серьезных оснований для следствия. Достаточно вспомнить тот апломб, с которым он явился на КП. А ведь потом он не рискнул пойти с жалобой к командарму и замял дело.

— Нет! Этого я ему простить не могу!

— Так!.. А себе?

— Сколько раз, еще в предвоенные годы, сковывала тебя эта мрачная апатия, когда бывали почти аналогичные случаи с подчиненными? А что, если бы раньше стукнуть по столу и твердо сказать: „Не согласен. Протестую“? Еще бы раз забрали? Возможно. Но ведь в некоторых случаях, когда инициатором надуманного „дела“ являлся маленький карьерист, он отступил бы! Обязательно! Именно чтобы не испортить себе послужной список..