Давид Ортенберг - Год 1942

Прочитал я рукопись о Жукове, занявшую более ста страниц. Прочел и увидел, как много в ней примечательного и интересного, как много важного рассказал Георгий Константинович Симонову, к которому он относился с большой симпатией и уважением. Рассказ может и должен получиться, я в этом не сомневался. И вот новое письмо, совсем меня огорчившее:

"Дорогой Давид, до получения твоего письма я колебался только в одном: продолжать ли мне эту работу именно сейчас или отложить ее на некоторое время в связи с тем, что, очевидно, она - при нынешнем отношении к истории скорей всего все равно будет лежать в ящике письменного стола.

Получив твое письмо, окончательно решил не откладывать и закончить. Наверное, еще будет листа три, и более интересных, чем первый лист. Работу эту я сделаю. 7-го уеду в Сухуми работать и, видимо, в ближайший месяц сделаю.

Но не надо тешить себя иллюзиями. Такого рода работа - а никакую другую мне делать неинтересно, да и просто не смогу - при нынешнем, подчеркиваю при нынешнем, отношении к истории - света не увидит.

Как только все закончу, я пришлю тебе. Мне будет очень интересно твое мнение.

Если бы вдруг случилось чудо и у нас образумятся, то тогда другое дело; такая вещь, конечно, могла бы быть напечатана. Но надежд на такое изменение нравов у меня что-то мало.

Что же касается моих колебаний, ты должен понять их. Я дал тебе слово написать. Я люблю тебя и хотел бы выполнить слово. Я люблю и уважаю Жукова и рад был бы написать о нем. Но пойми мои чувства - человека, у которого лежит полтора года без движения рукопись, которую он считает лучшей из всего, что он написал (речь идет о дневниках за первые сто суток войны, которые затем стали началом "Разных дней войны". - Д. О.). Как трудно такому человеку сидеть и писать еще одну вещь, которая, по его весьма основательным предчувствиям, ляжет и тоже будет лежать рядом с предыдущей.

Вот единственная причина моих колебаний. Не по существу, а во времени когда это писать. Но как я тебе уже сказал, я писать все-таки буду. Характера, по-видимому, должно хватить".

Симонов затем привел в порядок свои записи, опубликовал первую главу "Халхингольские страницы", а все остальное по причинам, о которых говорилось, положил до лучших времен в стол.

Июль 1979 года мы провели вместе с Симоновым в Гурзуфе. Не раз у нас возникали разговоры о Жукове и о симоновской рукописи. Планов расширить свои "Заметки к биографии Г. К. Жукова" он не оставлял, надеялся, что в конце концов превратит их в книгу.

Это было меньше чем за месяц до смерти Симонова...

* * *

Опубликовано первое сообщение о боях на Харьковском направлении. Как обычно, краткое, в несколько строк. Наши спецкоры с разных участков этого фронта шлют подробные репортажи. Петр Олендер - о том, как развивается наступление. За три дня войска Юго-Западного фронта продвинулись на 20-30 километров. Успехи несомненные; немцы несут большие потери в живой силе и технике, освобождено немало населенных пунктов. Спецкор пишет об успехах без шапкозакидательства: "Враг оказывает сильное сопротивление... Стремясь задержать продвижение наших частей, враг предпринял мощную танковую контратаку..." Словом, опытный тактик трезво рисует картину сражения.

На фронт вылетел наш танкист П. Коломейцев с наказом посмотреть, как там разворачиваются танковые бои. Заглянув накоротке на КП фронта и армии, он сразу же направился в дивизию генерала А. И. Родимцева. Действительно, на Харьковском направлении завязались крупные танковые бои. На одном из участков немцы бросили в бой танки тремя эшелонами: в первом шло около 100 машин, во втором 80, а в третьем 50 в полосе не более четырех километров. Не в пример начальному периоду войны: немецкая пехота не идет теперь в атаку без танков. Вот что рассказал Коломейцев. Стремясь добиться более тесного взаимодействия между танками и пехотой, противник применяет так называемые бронированные тележки, буксируемые танками. Чтобы срезать наш клин, немцы бросили в контратаку полсотни танков с такими тележками. 16 раз они за один только день атаковали части Родимцева, но, потеряв около двух десятков машин, отступили.

Еще об одном тактическом приеме противника рассказал спецкор, а именно о выброске парашютных десантов. Ранее они применяли их в наступлении, но потом, потерпев поражение, как правило, отказались от них. А вот сейчас пытаются забрасывать парашютистов в населенные пункты, окруженные нашими частями. Например, на один из полков дивизии Родимцева "свалилось" более ста десантников. Однако десант был полностью уничтожен: одни парашютисты были расстреляны еще в воздухе, другие взяты в плен.

С первых же дней нашего наступления хорошо проявил себя Михаил Розенфельд. Он прочно засел на передовой. Это видно из его корреспонденции:

"Бой сейчас происходит невдалеке от станции, и мы находимся в ста метрах от последних фашистских укреплений. Сквозь выстрелы ясно слышатся пронзительные голоса немцев..."

Эту корреспонденцию Розенфельд отправил 15 мая, а вслед за ней и письмо родным, помеченное этим же числом, но с письмом я ознакомился уже после войны. Вот оно:

"Началось большое наступление на Харьковском направлении. Все время разъезжаю, все время в степях под открытым небом. Вчера во время жестокого боя я отправился в самое горячее место и был от немцев в 120 метрах, не дальше и не ближе... Я был так близко, что мы им в рупор кричали:

- Эргиб дих - сдавайтесь, так вашу так!..

Настроение очень хорошее - ведь мы наступаем, а это для нас лучший праздник.

Кончаю писать. В 4 часа утра выезжаю на передовые".

* * *

С важной статьей "О партизанской борьбе" в этом номере выступил Михаил Иванович Калинин. Особое впечатление производят строки о новом этапе партизанской войны: "Помощь партизан Красной Армии в ее борьбе с немцами огромна, и удары партизанских отрядов по фашистам приобретают все большее значение в стратегии войны... Тесно взаимодействуя с армией, партизаны тем самым не только усиливают свои удары по врагу, но и предпринимают более обширные и тактически сложные операции... Недаром... наряду с директивами регулярным частям Красной Армии даются боевые задания партизанам".

Заказали мы статью Михаилу Ивановичу третьего дня. Прислал он ее в редакцию вчера днем, а под вечер с версткой статьи я отправился в Кремль. Калинин, как всегда в таких случаях, сразу же принял меня и тут же, при мне, стал читать верстку. Внес несколько небольших поправок, согласился с нашими, тоже небольшими поправками, подписал верстку и в обычном шутливом тоне спросил: "Ну как, подойдет, понравилась?" Обычно и я, как уже рассказывал, в тон ему отвечал: "Михаил Иванович, если бы не понравилась, разве я принес бы вам верстку?" Но на сей раз я молча большими буквами красным карандашом написал: "В печать. На вторую полосу, на самом верху". Михаил Иванович увидел эту надпись и рассмеялся. Он понял, что это был ответ на его вопрос.