Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты

К. «Я очень хорошо понимаю, что Вы выставляете платину. Эррио, наверное, заинтересуется этой витриной. Но одного я не понимаю. Вы что это всерьез собираетесь торговать на ярмарке платиной? Что Вы с ума сошли? Платину же не продают на ярмарке!»

Л. «Я с ума не сошел. Я очень хорошо знаю, что платину не продают на ярмарке, но у меня есть совершенно определенный письменный приказ. Само собой разумеется, что я не смогу продать ни одной унции, но я должен выполнить поручение, я должен по крайней мере стараться его выполнить, в противном случае в Москве будут утверждать, что я саботирую. Меня в высшей степени радует, что Вы также разделяете мое мнение. Я совершенно откровенно написал в Москву, что продавать таким образом платины нельзя, но там в Москве лучше знают. Впрочем, я думаю, что Сокольников слишком умен, чтобы искренно верить, что я в состоянии заключить более или менее крупную сделку с платиной на ярмарке. Это по всей вероятности лишь холостой выстрел, который должен, наконец, заставить всех крупных американских, английских и французских торговцев платиной понять раз навсегда, что мы можем обойтись и без них. Очевидно, еще один раз хотят „удивить Европу“».

К. «И этот холостой выстрел Москва хочет выпустить как раз на ярмарке в Лионе?»

Л. «Разумеется, этот выстрел никого не испугает. В лучшем случае люди будут смеяться, что у нас применяются такие методы и что их считают за таких дураков. Но что я могу против этого сделать? Если я не хочу, чтобы меня считали саботажником, я должен хотя бы насильно, а продать кому-нибудь несколько унций. В Москве в комиссариате финансов сейчас сидит действительно толковый человек, заместитель комиссара финансов Фрумкин. Это — как мне говорят — не мечтатель, а человек дела, с коммерческими способностями. И тем не менее там все еще считают наших европейских покупателей за идиотов и стараются подступиться к ним с подобными смехотворными торгашескими приемами».

К. «В этом-то наше несчастье, что мы весь свет считаем за идиотов и только самих себя за умников. Что Вы хотите, ведь еще Ленин сказал, что мы должны научиться торговать. А мы до сих пор не научились, и пройдет немало времени пока научимся».

Тут Красин с усталой улыбкой замолчал.

Вечером на банкете я опять увидел прежнего Красина. Он сидел сияющий посреди стола, рядом с Эррио, и любезно беседовал с почетными гостями и представителями учреждений города Лиона. Это был большой банкет с участием многих гостей. Я сидел за столом в некотором расстоянии от Красина, вместе с секретарем посольства в Париже, и беседовал с одним из высших судей Лиона, человеком с тонким лицом и большими лучистыми глазами. После этого я Красина не видел.

Красин умер в Лондоне осенью 1926 г. после тяжелой болезни. Перелитие крови, которое было предпринято в последний момент, не увенчалось успехом. Его тело было перевезено в Берлин, откуда оно было отправлено для отдачи последних почестей в Москву и предано земле у Кремлевской стены на Красной площади. Тело было поставлено на катафалк в советском посольстве Унтер ден Линден в комнате, убранной цветами и красными флагами, рядом с большим белым залом, в котором состоялось похоронное торжество.

На этом торжестве, имевшем место 29 ноября 1926 г., присутствовали, кроме персонала советского посольства, торгового представителя и прочих советских организаций в Берлине, также личные друзья и знакомые Красина и представители германского общества. Я также отправился в посольство, чтобы отдать последний долг Красину — самому способному реальному политику советской России.

Первым говорил надгробное слово Н. Н. Крестинский на немецком языке, вторым говорил торговый представитель, латыш Бегге, по-русски. Чрезвычайно жаль, что Крестинский произнес речь не на своем родном русском языке, а на немецком, оставшимся для него вполне чуждым и непривычным. Трудно было также поверить, что тот язык, на котором говорил Бегге, действительно был русским. Крестинский говорил со слезами на глазах. По его лицу струились слезы, когда присутствующие, выходя из залы по окончании торжества, пожимали ему руку. Я был этому несколько изумлен, так как тесной личной дружбы между Красиным и Крестинским собственно не существовало. В виду громадной разницы между этими двумя характерами этого и ожидать было нельзя. После торжества тело, окруженное массой факелов и красных флагов, сопровождаемое большою толпой, было перенесено на Силезский вокзал. Было уже темно. Там, на специально построенной трибуне, задрапированной факелами и флагами, держал надгробную пламенную речь коммунистический депутат рейхстага. Никто его не прерывал, когда он говорил о революции, как о конечной цели. Полиция держалась в стороне по углам площади. В германской республике немецкие коммунисты могли без помехи, совершенно спокойно, провозглашая открыто свои революционные цели, проводить в могилу русского партийного вождя. В советской республике было бы невозможно сказать у открытой могилы какого-нибудь некоммуниста хотя бы одно слово антикоммунистического характера, не говоря уже об устройстве даже и тени подобной демонстрации.

Красин, конечно, не был коммунистом в сталинском смысле. В течение всего ряда лет Красин, в ком очень нуждались, был в силу своей весьма самостоятельной личности, со своим метким сарказмом, беспощадной критикой и ярко выраженными буржуазными привычками тяжелым балластом для партии, бельмом на глазу правоверных партийных жрецов. Его можно было лишь с большим трудом запрячь в победоносную коммунистическую колесницу, причем приходилось держать его постоянно в узде, чтобы он не мог делать скачков в сторону.

Для советской России смерть этого энергичного, деятельного и толкового человека, привыкшего мыслить только реальными фактами, поистине является незаменимою потерею. Личность Красина в Москве пока не заменена никем, да и не может быть заменена, ибо таких людей в России не достает.

Я уже упоминал, что встретился в первый раз с Карлом Моором 2 марта 1919 г. во время моего путешествия в Швецию.

Карл Моор, известный швейцарский социал-демократ и друг Ленина еще по эмигрантской жизни последнего в Швейцарии, приехал в Россию после переворота.

Карлу Моору было тогда в марте 1919 г. около 70 лет. Он был человеком необыкновенно пылкого огненного темперамента, так что возраст его совершенно не чувствовался. Он ехал в Швецию в сопровождении одной дамы, жены присяжного поверенного в Петербурге. В Белоострове — на русско-финской пограничной станции — дама эта была задержана, так как у нее не оказалось разрешения военного комиссариата, необходимого для пропуска через финскую пограничную зону. Карл Моор также остался в Белоострове и так энергично добивался этого разрешения, что он мог уже через 2 дня продолжать со своей спутницей путешествие из Або в Стокгольм на том же пароходе, на котором ехал и я.