Вадим Старк - Наталья Гончарова

С 1834 года семья Пушкина пополнилась сестрами Натальи Николаевны. Пушкин согласился на то, чтобы свояченицы поселились у него, лишь под давлением Натальи Николаевны, опасаясь возможных сложностей, и, как покажет время, был прав. Наталья Ивановна была в этом вопросе единодушна с зятем, хотя и по другим причинам. Она также противилась, сколько могла, переезду дочерей в столицу. Особенно она обиделась на старших дочерей (что и высказала Пушкину) за то, что те даже не заехали проститься с ней перед долгой разлукой, хотя имели возможность приехать в Ярополец вместе с Натальей Николаевной. К тому же по их наущению, как полагала Наталья Ивановна, младшая дочь не привезла к ней внука Александра.

В свое время П. И. Бартенев записал выразительный рассказ Соболевского относительно Натальи Ивановны и ее старших дочерей: «У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила. „Зачем ты берешь этих барышень? — спросил у Пушкина Соболевский. — Она целый день пьет и со всеми лакеями… (нецензурное слово. — В. С.)“». Сам Пушкин такого обвинения выдвинуть не мог, оно было навеяно рассказами барышень Гончаровых, осуждавших мать за связь с управляющим Яропольцем Семеном Федоровичем Душиным, который в августе 1833 года показывал Пушкину достопримечательности поместья и с которым, писал Пушкин Наталье Николаевне, «мы большие приятели».

В октябре 1831 года Пушкин, еще не знавший Душина, сообщил Нащокину, что хочет приехать из Петербурга, чтобы спасти от «банкрутства тещи моей и от лап Семена Федоровича» бриллианты Натальи Николаевны. С. Ф. Душин, московский мещанин, который управлял Яропольцем еще при Загряжских, остался в той же должности и при Наталье Ивановне, исполняя ее до своей смерти. То, что он сблизился с Натальей Ивановной, конечно же раздражало ее детей, но никаких оснований приписывать ей развратную жизнь нет. Она пережила Душина, похоронила его у стен домовой церкви и до конца своих дней ухаживала за его могилой, приказав выбить на надгробии трогательную эпитафию в немудреных стихах:

На лицевой стороне надгробия сделана надпись уже прозой (сохраняем несогласования оригинала): «Памятник воздвигла Н. И. Гончарова с детьми московскому мещанину Семену Федоровичу Душину от чувств благодарности за 20 лет непрестанное и беспристрастное его управление ярополецким имением и скончавшемуся 19 сентября 1842 г. на 50 году от рождения». Дети конечно же не имеют отношения к памятнику на могиле Душина — он сооружен стараниями Натальи Ивановны; но именно благодаря его управлению Ярополец перешел к ним в хорошем состоянии, не обремененный долгами, и оставался в их роду до 1917 года.

В альбоме Натальи Ивановны можно прочесть запись, многое проясняющую в ее характере и поведении: «Так жестоко, когда приходится не доверять своей собственной семье и видеть врагов в своих близких. Довериться Богу — наш долг, полагаться на людей — это безрассудство. Я предпочитаю, чтобы маски были сорваны. Бывают периоды в жизни, которые лучше стереть из своей памяти, чем стараться о них вспоминать. В жизни бывают жестокие минуты».

В свой альбом она переписала и стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны», принадлежащее к так называемому каменноостровскому циклу лета 1836 года и опубликованное в «Современнике» уже после смерти поэта с заголовком «Молитва». К концу жизни религиозные настроения Натальи Ивановны особенно усилились. Она скончалась на богомолье в соседнем Иосифо-Волоколамском монастыре, в стенах которого и похоронена.

Ее отношения со старшими дочерьми оставались напряженными с того времени, когда они покинули Полотняный Завод. Первая ее реакция на их отъезд в Петербург стала известна после возвращения Пушкина из Болдина 15 октября 1834 года, о чем Екатерина Николаевна Гончарова написала брату Дмитрию на другой день: «Пушкин приехал позавчера в 10 часов утра; он нам сообщил все новости о вас; он был у матери, она ему наговорила Бог знает что о нас, и вдобавок утверждает, что это мы подговорили Ташу, чтобы она не возила к ней своего сына, когда Таша последний раз заезжала к матери; так мы и знали, что это будет еще одна вина, которую она нам припишет».

Из этого же письма мы узнаём и о том, как сестры жили без Пушкина и как их приняли в свете. Всё это время у них почти постоянно жил брат, Иван Николаевич, «бренчавший на фортепиано», пока Екатерина писала свое письмо: «Он почти все время у нас и ездит в Царское, только когда за ним присылают, и тотчас же возвращается, как освободится». За две недели сестры трижды побывали в театре — два раза во французском и один раз в немецком, посетили двоюродную бабушку Наталью Кирилловну, у которой, по словам Екатерины, «ужасно скучали». Их первый выход в свет состоялся на рауте у Фикельмонов, где их «представили некоторым особам из общества». Девицы Гончаровы были полны радужных надежд: «…Несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала». Они успели сделать множество визитов, но их задевало то, что на них «смотрят как на белых медведей». Удивляться этому, зная петербургский свет, не приходилось: для всех эти провинциальные барышни были всего лишь сестрами Натальи Николаевны Пушкиной. Так их и представляла некоторым дамам на рауте в своем доме графиня Фикельмон. Тетушка Екатерина Ивановна ввиду предстоящих балов уже преподнесла сестрам по два вечерних платья и обещала подарить еще два. В свою очередь, они просят у брата прислать ящик с их бальными платьями, оставшимися в московском доме, варенье из Ильицына и, главное, коляску. Уже присмотревшись к модным экипажам в Петербурге, они просят привести свою коляску в должный вид, «перекрасив ее в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком».

А. И. Тургенев, которого навестил Пушкин вскоре по приезде в Петербург, 23 октября, писал на другой день Вяземскому: «Здесь Пушкин и его три красавицы; я с ними сдружился еще в Москве».

Пушкин, занятый навалившимися на него делами, только 28 ноября после долгого перерыва вновь обратился к своему дневнику, сделав обзор произошедшего: «Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии — выехал из П<���етер>б<���урга> за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, — моими товарищами. — был в Москве несколько часов… Отправился потом в Калугу на перекладных, без человека… В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили. Но я поставил на своем. Какие мы разбойники? говорили они мне. — Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь. Гр. Румянцева вообще не хвалят за его памятник — и уверяют, что церковь была бы приличнее. Я довольно с этим согласен. Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет. — В Зав.<���оде> прожил я две недели, потом привез Н.<���аталью> Н.<���иколаевну> в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, — а я перед ними шарлатанил, и, кажется, неудачно — воротился к 15 окт.<���ября> в П.<���етер>б<���ург>, где и проживаю. Пугачев мой отпечатан. Я ждал всё возвращения царя из Пруссии. Вечор он приехал. В.<���еликий> кн.<���язь> Мих.<���аил> Павл.<���ович> привез эту новость на бал Бутурлина. — Бал был прекрасен. Воротились в 3 ч.».