Кристофер Хибберт - Частная жизнь адмирала Нельсона

С другой стороны, она явно пыталась возбудить и ревность Нельсона, извещая, что в его отсутствие получила несколько брачных предложений — одно от виконта, другое от графа. Но теперь, в отличие от времен, когда его с ума сводили разговоры о притязаниях принца Уэльского, Нельсон на провокации не поддавался: наплевать ему «на предложения титулованных особ». Он надеется дожить до того дня, когда Эмма станет герцогиней Бронте, и тогда — «Пошли они все к черту!»

Леди, Гамильтон явно не хотелось, чтобы в отсутствие Нельсона маленькая Горация нарушала привычно-беспокойный ритм ее жизни. Общества Эммы по-прежнему искали: она ужинала у леди Кодор, танцевала у леди Чолмондли, с прежним блеском показывала свои «Позиции» у леди Аберкорн, несмотря, как пишет леди Бессборо, на свои «необъятные размеры». На Кларгес-стрит, принимая оперных певцов, певиц и известного шалопая герцога Квинсберри, а с другой стороны, таких гранд-дам, как герцогиня Девонширская и графиня Мэклсфилд, она неизменно выказывала себя щедрой и гостеприимной хозяйкой. Нередко леди Гамильтон уезжала из Лондона, путешествуя по всей стране — от Саутэнда до Норфолка, от Рэмсгейта — где ее «полные плечи и грудь» напомнили Джозефу Фаррингтону вакханок Рубенса — до Кентербери, где ее экстравагантное поведение и явное пристрастие к шампанскому шокировало общество священников и их жен, с кем общался доктор Нельсон.

И повсюду она без счета тратила деньги. Настойчивые попытки — как ее собственные, так и лорда Нельсона — получить пенсию в награду за все ее труды в Неаполе и в качестве компенсации за понесенные там сэром Уильямом убытки успехом не увенчались, и в случае необходимости Эмме приходилось обращаться за помощью к друзьям Нельсона. Даже у бывшего его секретаря она одолжила 150 фунтов, хотя сама же недавно, с великолепной щедростью, дала в долг 200 фунтов мистеру Болтону, а миссис Болтон подарила на Рождество дорогой палантин.

На содержание дома в Мертоне Нельсон выдавал Эмме 100 фунтов в месяц, однако тратила она гораздо больше и задолжала не только местным лавочникам, но даже главному садовнику Томасу Криббу, «очень беспокоящемуся», как отчитывалась миссис Кадоган, исполнявшая в отсутствие дочери обязанности домоправительницы, «насчет денег». «Он надеется, ты вернешь ему 13 фунтов, заплаченные им косцам, — продолжает миссис Кадоган. — Дорогая Эмма, я просмотрела счета от булочника и мясника: мы задолжали им 100 фунтов 17 шиллингов».

Ко всему прочему Эмма потратила огромные деньги на ремонт дома и уход за садом. Сумма могла бы оказаться еще больше, если бы леди Гамильтон не осаживал Александр Дэвисон. Эмма заново обставила нижний этаж (а заодно и дом на Кларгес-стрит), пристроила несколько кухонь. На втором этаже появились дополнительные туалеты и гардеробы. В саду, значительно расширившемся, работали теперь под началом Томаса Крибба не менее двадцати мужчин и подростков. Завершилось строительство тоннеля под дорогой, проложили новую дорожку под названием «Корма», ведущую к укромной беседке. Нельсону пришлось с усталым вздохом признать: откуда брать на все это деньги, непонятно, но «теперь уж ничего не поделаешь». Эмме он заявил раз и навсегда — он принесет домой «самое преданное, самое честное сердце», но не «богатство, не злато, каким власти одаряют других». А Дэвисону говорил: вообще-то надо бы жить поэкономнее, и все-таки, пока у него есть деньги, пусть леди Гамильтон действует, как и прежде, по своему усмотрению. «В Мертоне все должно отвечать только ее вкусам… Надеюсь, она и далее будет только украшать и украшать дом — по крайней мере покуда я жив».

Судя по всему, Нельсон был рад снова оказаться в Мертоне. В маленькой Горации он души не чаял. Она бодро разгуливала по саду в сопровождении чернокожей девочки, Фатимы. Скакала на игрушечной лошадке — настоящая амазонка в шляпе с высокой тульей и хлыстом в руке. Горация была необыкновенно подвижна и, как с гордостью поведала Эмма ее отцу, начала заниматься итальянским и французским, а также брать уроки игры на фортепьяно. «Я так люблю крестного, — призналась она однажды матери, — но миссис Гибсон говорит, он убивает людей, и мне страшно». Эмме миновало сорок, она еще больше располнела, но тем не менее сохранила былую живость и оставалась мила Нельсону не меньше, чем прежде. Лорд Минто, оказавшийся этим летом у них в гостях, замечает — страсть его «ничуть не утихла».

Лорд Минто садился за трапезу в окружении самых дорогих Нельсону людей. Во главе стола сидела леди Гамильтон, напротив нее — «матушка Кадоган». Сам Нельсон «выглядел отлично и очень бодро». Для «нынешних скверных времен» вел он себя и говорил «в высшей степени сердечно». Посуду из ворчестерского фарфора украшало изображение виконтского герба, блюдо стоимостью в 500 фунтов — подарок Ллой-довского комитета — монограмма Нельсона. На стенах были развешаны картины, живописующие подвиги хозяина дома. Разговор за столом лился легко и непринужденно. По словам Джорджа Мэчема, его дядя «совершенно не походил на героя собственной саги» и, по крайней мере в его, Мэчема, присутствии, ни разу «по собственной инициативе не заговаривал о своих великих подвигах. Ему нравилась негромкая, неторопливая беседа обо всяких приятностях, сдобренная порою легким юмором. За столом он говорил меньше других… Он отличался неторопливостью в жестах, спокойным нравом, неизменной обходительностью, ненавязчивостью, радовался, когда всем вокруг него хорошо, каждому оказывал те или другие знаки внимания, особенно тем, кто, как ему казалось, нуждался в этом больше остальных».

Датский историк Дяс. А. Андерсон, приехавший в Мертон с описанием обстрела Копенгагена в тот же самый день, когда вернулся и Нельсон, тоже отмечает его простые, естественные манеры. Гостя провели в «роскошные апартаменты, где (он) застал леди Гамильтон». Нельсона же поначалу он, примостившись у самой двери, «почти не заметил». На его светлости был «мундир, сверкающий различными рыцарскими знаками отличия… Он принял меня, — продолжает Андерсон, — чрезвычайно приветливо. Принесли кресла, его светлость сел между леди Гамильтон и мною, развернул на коленях мою рукопись, и беседа началась… Проникновенный взгляд как бы освещал его лицо, смягчал суровое выражение и в какой-то степени сглаживал резкие черты… Лорд Нельсон ничуть не кичится своим высоким положением. Чувство собственного достоинства, которое не может не быть присуще человеку такого калибра, сочетается у него с удивительной простотой».

По случаю приезда гостя из Дании Нельсон надел мундир и награды, но вообще-то в Мертоне он чаще носил штатское — колоритное сочетание зеленых бриджей, черных гетр, желтого жилета и голубого сюртука днем и темного вечером. По воспоминаниям сына Бенджамена Гольдшмида Лайонела, «странный малый лорд Нельсон» дома или в гостях у друзей об одежде думал меньше всего. Однажды в Рочемптоне Лайонел увидел, как он расхаживает с его матерью по просторной гостиной. «На нем был морской сюртук, светлые морские бриджи, шелковые чулки, явно не по размеру и потому не обтягивающие ноги, а свободно болтающиеся, туфли с высоким задником и на застежках».