Валентин Бадрак - Стратегии счастливых пар

Во власти киевского князя было возвысить семью как первичную ячейку государства, и он решился на это,

научив потомков сознательно превращать семью в крепость. Во власти Ирины было «лепить» лучшие качества своего мужчины, изгоняя бесов из глубин плотоядного мужского воображения; и она также блестяще справилась со своей задачей. Как кажется, опыт Ярослава и Ирины более всего интересен парам, зашедшим в тупик, так как он свидетельствует о том, что блеск семейного счастья возникает при стремлении его увидеть и ощутить тепло родного человека. Как в несчастных семьях не бывает одного виновного, так и в счастливых только двое могут создать счастье. Пример семьи князя Ярослава Мудрого и скандинавской принцессы Ингигерд – частный, но поучительный случай, рассказывающий о том, как разум побеждает эмоции и распространяет свою несокрушимую власть на всю область человеческого восприятия.

Это была пара необычная до странности, эпатажная до надуманности, одухотворенная до гипнотической экзальтации. Его считали отступником и «недовоплощенным», одновременно восхищаясь способностью работать подобно часам, проникая в такие глубины человеческой души, которые покорялись лишь считанным мыслителям на всей дистанции развития homo sapiens. Ее называли «декадентской мадонной», «сатанессой», «осой в человеческий рост», «реальной ведьмой». Она и была ведьмой, воплощая в себе все возможные чудовищные образы, которые и страшили, и привлекали многих. Но на самом деле ее демоническая энергия была на службе у великой идеи, в которую супружество было вплетено вечно сияющей, золотой нитью.

Эта пара могла бы служить совращающим сознание примером исковерканного понимания семьи, жалкой бутафории вместо гармонии, двусмысленной и порой даже мерзкой игры вместо безудержной искренней любви и истовой душевной радости. Правда также, что многое в отношениях этих двух людей оказалось пропитанным какой-то необъяснимой грязью; вся извращенная философия их отношений выглядела подобно оскверненному морю, в которое из-за чьей-то губительной оплошности слили полный танкер нефти. Но духовно сильные способны, как и сама Природа, к регенерации чувств, к восстановлению любви и ненасытной, даже какой-то наркотической привязанности друг к другу. Тому есть определенное объяснение: оба героя были как бы не от мира сего, пребывая в нем как случайно задержавшиеся в гостях марсиане. Их одиночество и отчужденность от мира были настолько безнадежны и фатальны, они сами были настолько обособленны, что совместная жизнь явилась альтернативой преждевременного увядания. Как экзотические растения, они питались сущностью друг друга, расцветая лишь вблизи своего второго, как бы обратного «я». Это дает основания называть созданное ими образование из двух людей, «не-семью» в обычном понимании, счастливой парой, сумевшей отыскать единственно возможный способ существования и развития, преобразования сложных отношений в тропу для двоих, не только сносную, но и наполнившую каждого творческой силой и приторным вкусом побед. Вместе они прошли через беспросветную бедность, даже нищету, вместе достигли невероятной известности, беспрецедентного поклонения в мире литературы и искусства, а затем – и ужасающего падения, сопровождающегося жестоким забвением.

Мережковский и Гиппиус являлись парой, абсолютно непохожей на «классически» счастливые семьи, как волки отличаются от собак. Они не умели, подобно жадным насекомым, с ликованием всасывать упоительный нектар бытия. Они скорее походили на обладателей нестандартного счастья, живущих по своим собственным законам, изумляющим консервативно мыслящих людей. Рядом с ними можно было бы поставить такие пары, как Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар или Сальвадор Дали и Гала. Их ощущения счастья точно так же было посеяно в головах, там и проросло, там осталось неизменным, неискоренимым, превратив их самих в легенду о вывернутой наизнанке любви. Они были винтиками с другой, не такой как у всех, резьбой. Но если Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус как две части одной семьи кому-то покажутся больными, то уж наверняка они болели одной болезнью. Раз так, то разве больные не имеют право на свою собственную, отличную от общего понимания любовь?!

Почти пятьдесят два года любви (до этой точки им не хватило ровно месяца). Почему именно любви, а не утомительного и запущенного, как старческая болезнь, пребывания вместе, как это нередко бывает у людей? Потому что, несмотря на явные зоны холода в их отношениях, там не было отчуждения, как в некоторых известных семьях, где каждый жил сам по себе или смотрел на другого исключительно сквозь призму собственных интересов. Пройдя сквозь разные испытания, они научились держаться друг друга; увековеченные и усмиренные смертью, справедливо покоятся они в одной могиле. Со временем они вылечили язвы на теле любви, хотя это было не так просто. В итоге сопереживание, исправно действующий механизм развития личности, дающий каждому и свободу, и творческую самодостаточность, позволило сказать твердое «да» этому необыкновенному союзу.

Чтобы отрешенно любить, инстинктивно двигаться навстречу друг другу, нужны очень веские причины, необходимы одинаковые «завихрения» в головах влюбленных. Эти импульсы у мальчика и девочки формируются совершенно разными способами, но неизменно приводят к определенному, сходному миропониманию, сложному восприятию себя и своей роли в зеркальном отражении окружения. Зеркала, в которые всматриваются мальчик и девочка, – это кривые зеркала, преображающие все, всю действительность в причудливую фантасмагорию с центральным персонажем – собственным образом. Именно так это случилось с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, которые задолго до встречи приобрели «мессианские комплексы» и психологические установки «избранных».

У Дмитрия переход к «особенности» произошел под импульсивным воздействием неудержимого потока материнской любви. Вообще отношения с матерью этого самого младшего сына (из шести) и предпоследнего в семье ребенка (из девяти детей) пропитаны особым ореолом чувствительности. Но материнская нежность была вызвана не только «правом младшего», но и причинами совсем иного характера – в частности, тем, что позднее рождение мальчика сделало его не просто нездоровым, а хрупким и слабым до ущербности, диким и настолько чувствительным, что он шарахался всего незнакомого, испытывал животный ужас перед темнотой, приобрел от окружающих детскую болезненную склонность к внушению, а необычной восприимчивостью психики вызывал постоянную тревогу. Вполне естественно, что внимание матери было приковано к проблемному и непредсказуемому ребенку, который мог в любой момент обезуметь от приступа необъяснимого страха, изводить истошными криками домашних или требовать присутствия ночью кого-нибудь из родителей. Мать до конца своих дней оставалась отопительной системой его вечно холодеющей, застывающей души. Но у болезненности и ночных кошмаров присутствовала четко выраженная оборотная сторона: отношение к нему как к исключительному явлению в семье породило осознание своей необычности, неординарности и той самой «избранности», которая будет, как указанная хиромантом пророческая линия, вести его по жизни.