Валентин Бадрак - Стратегии счастливых пар

Именно из этих ощущений проистекает и изумляющая пренебрежительность Дмитрия Мережковского к семье, к родителям, и особенно к братьям и сестрам. С самого начала он был другой, придя в мир «отщепенцем», которого никто не признавал и который потом сам перестал признавать родню. Единственный человек, которого он пытался любить, была мать. А единственным, что он вынес из отношений с нею, была тайная уверенность в себе. Тайная, потому что в скрытой борьбе с отцом за обладание матерью он неизменно терпел удручающее поражение.

Его эдипов комплекс был одновременно и силен, и приглушен, а неистовая, сродни сумасшествию, любовь отца к матери и раздражала его, и неуклонно формировала подобное отношение к будущей своей жене. Символично, что последний акт отцовской воли касался как раз его «самовольной» женитьбы; но тут уж престарелый родитель оказался «проигравшим» в борьбе с сыном за расположение жены-матери: она добилась не только отцовского благословения, но и нескольких тысяч на обустройство семейного гнезда.

Поэтому не удивительно, что «забитый» в одном, он с лихвой компенсировал свою физическую и, как следствие, социальную недоразвитость другими приобретениями: ненасытной жаждой к познанию и удивительной, немыслимой для маленького человечка религиозностью. Путь к первому ему открыл неминуемый для неспособного к общению со сверстниками глубокий нырок в темное логово своего «я», размышления и общение с книгами, которые заменяли весь остальной социум. Потайную дверь в храм Христа мальчику открыла няня; но к почти фанатической вере добавились новые детские страхи, внушенные красочными религиозными сказаниями. Вместо игр со сверстниками озадаченный и запуганный мальчик предавался раздумьям, очевидно, подкрепленным всплывающими перед глазами замысловатыми образами таинственных святых и алчущих прощения грешников – визуализациями, которые через годы станут основой для блистательных книжных образов. Ночи долго оставались страшным временем для неестественно впечатлительного маленького человека. Дело довершил отец, занятый службой и отстраненный от детей, особенно от хлопотного младшего, которого он в детстве «воспитывал высмеиванием».

Отношения Мережковского с отцом составляют особую плоскость, ибо строгость, страсть к порядку и духовная отрешенность отца от детей породили вакуум между ним и семьей. Порой казалось, что между ними разверзлась узкая, но бездонная и, стало быть, непреодолимая пропасть. В то же время родитель, этот странный поклонник долга, делал все, что должен был бы сделать для сына хороший отец. Например, когда упорно живший внутри своей скорлупы тринадцатилетний Дмитрий «прорезался» стихами, отец неожиданно стал ярым покровителем его творческих начинаний. Он издал сборник стихов в дорогом кожаном переплете с золотым тиснением и не раз с гордостью демонстрировал достижения отпрыска. Когда же юноше исполнилось пятнадцать, старший Мережковский организовал ему встречу с непререкаемым литературным авторитетом – Федором Достоевским, который, правда, не особо благоволил к начинающему поэту, настоятельно советовал ему… «страдать». Не прошел мимо юноши еще один эпизод, связанный с отцом: тайный советник государя не выдержал радикальных взглядов своего первенца и в горячке семейной ссоры выгнал непримиримого Константина из дома. Но своеобразной и, по всей видимости, запоздалой поддержкой отец лишь закрепил у Дмитрия осознание своей «избранности», а заодно и окончательно отвратил от родительского дома, «мрачного, как могила», наполненного суровым диктатом и «неумолимым гневом» хозяина. Много лет спустя он проявит удивительное хладнокровие и полную, театрализованную, нарочитую бесстрастность при получении вести о смерти отца – своеобразную показную месть за детские годы. Не будут интересовать его и судьбы сестер и братьев…

Дмитрий чувствовал себя чужим для всех даже в родительском доме. Занятые собой старшие братья и сестры, кроме изгнанного строгим родителем самого старшего Константина и не в меру набожного Александра, абсолютно не интересовались им, и младший платил им той же монетой. Окончательно подавленный отцом, он воспитывался матерью, став мягкотелым интеллигентом с гипертрофированным чувством собственного достоинства и непоколебимой уверенностью в том, что однажды сумеет сказать нечто чрезвычайно важное для грядущих поколений. По всей видимости, любые действия отца он не принимал в сердце: издание единственного «роскошного» экземпляра ранних стихов скорее казалось ему актом непонимания серьезности его литературных усилий, неспособности и нежелания отца заглянуть в глубь его души. Встреча же с Достоевским обожгла и разозлила: не готовый к ней, он укрепил отца в мысли, что литературный поиск является чем-то несущественным и тупиковым. Для высокопоставленного чиновника императорского двора, хотя и не бредившего никогда карьерой, смысл имело лишь нечто конкретное, понятное в глазах общества и высшего света, отступничество же им каралось с мрачным усердием римского принцепса. Что до Достоевского (и литературного салона Софьи Толстой), сама встреча не вселила в него уверенности, что Дмитрий по своему уровню сможет приблизиться к признанным мастерам слова. И хотя мальчик с христианским благоговением относился к Достоевскому, для отца даже напечатанные в «Живописных обозрениях» гимназические стихотворения были лишь предметом мимолетной гордости, а отнюдь не признанием поэзии как неотъемлемой части жизненной стратегии сына.

Тихой поступью неприкаянного путника Дмитрий Мережковский намеревался двигаться по жизни. «У него не было ни одного друга», – вспоминала Зинаида Гиппиус. И уж, конечно, он напрочь был лишен какой-либо поддержки извне. Мать лишь вымаливала у отца какие-нибудь «преференции» для младшего сына (да и для других детей тоже), чем невольно еще больше настраивала всех против главы семьи. В итоге после ее смерти (Дмитрий был уже сформировавшимся женатым молодым человеком двадцати четырех лет) семья попросту распалась.

Такие откровения важны для понимания того, что системно и неутомимо развивая интеллект, напористо зарываясь в глубь бездонного колодца знаний, он втайне уже жаждал великих знамений, небывалых возможностей проявить себя не только как поэт, шире и масштабнее, заполучить механизмы влияния на современников. С людьми же он пока мог общаться лишь посредством напечатанных поэтических сочинений. Но развить собственную стратегию самостоятельно он был не в состоянии: слишком тяжелым грузом являлось тепличное воспитание и подавление мужских качеств; слишком много усилий требовалось для преодоления тормозящих установок детства и создания внутреннего стержня; слишком большой разрыв, наконец, существовал между плоскостью приобретения и плоскостью практического применения знаний. Но, видя непонимание отца и уход из дома целеустремленного брата, слушая приглушенные религиозные речи, он уже неосознанно стремился преодолеть силу притяжения, может быть втайне находясь в поиске помощи извне. Восхождение в качестве поэта и писателя, в конце концов, являлось не чем иным, как защитным механизмом, спасавшим от окружающего мира, компенсацией неспособности общаться привычным для всех способом.