Николай Богословский - Тургенев

Ка всем громадном пространстве парка поразительное разнообразие создавало неуловимые переходы: то словно бы дремучий бор, то тенистые аллеи с песчаными дорожками, то заросли кустарника, то веселые березовые рощицы с овражками и глубокими рвами.

Казалось, не было таких пород деревьев, которых не нашлось бы здесь. Могучие дубы, купы столетних елей, лиственницы, сосны, ясени, стройные тополя, каштаны осины, клены, липы. В укромных уголках — крупные ландыши, земляника, темные головки грибов, голубые цветы цикория…

Это был какой-то обособленный мир. И. вспоминая впоследствии, на закате жизни, о ранних годах своего детства, о том, как один из дворовых, восторженный поэт в душе, уводил его в потаенные уголки парка читать стихи, Тургенев писал: «Эти деревья, эти зеленые листья, эти высокие травы заслоняют, укрывают нас от всего остального мира; никто не знает, где мы, что мы — а с нами поэзия, мы проникаемся, мы упиваемся ею…»

Мальчик рано стал замечать, что все вокруг подчинено почему-то дикому произволу, капризам и прихотям необузданно властных родителей. Сознание этого омрачало любовь к родному Спасскому, к его природе.

Отец не вникал в хозяйственные дела, был вечно занят выездами на охоту игрою в карты, кутежами, ухаживанием за девицами из соседних имений.

Тургенев не раз подчеркивал автобиографический характер своей повести «Первая любовь». В беседе с Н. А. Островской он прямо указал, что в повести этой изобразил своего отца. А на вопрос ее, кто явился прототипом молодого героя «Первой любви», ответил:

— Этот мальчик — ваш покорнейший слуга.

Размышляя в зрелые годы о характере отца, Иван Сергеевич пришел к заключению, что ему было «не до семейной жизни, он любил другое и насладился этим другим вполне».

— Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать — в этом вся штука жизни, — сказал однажды сыну Сергей Николаевич.

Быть может, предчувствие скорой смерти (Сергей Николаевич умер сорока двух лет) заставляло его бездумно предаваться наслаждениям.

С окружающими он был строг, холоден, почти всегда замкнут вежлив и сдержан. С какою жадностью ловили дети те редкие минуты, когда отец проявлял к ним хотя бы мимолетную нежность или участие!

Вот как рисовал писатель в повести «Первая любовь» свои взаимоотношения с отцом: «Странное влияние имел на меня отец — и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу — он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины — и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если бы я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки!.. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке — и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею».

Сергей Николаевич редко терял самообладание, но если уж им овладевали порывы бешенства, он становился страшен. Дети запомнили, как расправился однажды отец с гувернером-немцем, осмелившимся дернуть за вихор Николая, когда тот вывел его из терпения шалостями и непослушанием. В эту-то минуту и появился наверху в дверях классной комнаты Сергей Николаевич. Он схватил несчастного гувернера за шиворот, подтащил к лестнице, приподнял на воздух и сбросил в лестничный пролет, крикнув слугам, чтобы они тотчас собрали все вещи немца и вывезли его из имения.

Будущность детей не слишком волновала Сергея Николаевича. Более всего он был занят собою, заботами о своих удовольствиях, о своем покое.

Иван Сергеевич мог сказать подобно герою своего рассказа «Гамлет Щигровского уезда», что воспитанием его «занималась матушка со всем рвением степной помещицы».

Варвара Петровна была человеком очень сложным и трудным.

Испытания, выпавшие на ее долю в детстве и юности, затаенные терзания ревности в замужестве изломали ее характер, сделали раздражительной, нетерпимой, капризной и даже жестокой. Она вся была словно соткана из противоречий. По отношению к детям Варвара Петровна бывала порою беспокойно заботливой и даже сентиментально-нежной, но это не мешало ей тиранить их, наказывать по всякому поводу, за любую мелочь. «Мне нечем помянуть моего детства, — говорил позднее Тургенев. — Ни одного светлого воспоминания. Матери я боялся, как огня. Меня наказывали за всякий пустяк — одним словом, муштровали, как рекрута. Редкий день проходил без розог; когда я отваживался спросить, за что меня наказывали, мать категорически заявляла: «Тебе об этом лучше знать, догадайся».

Если к своим детям так сурова была Варвара Петровна, то жестокость ее по отношению к крепостным не знала границ. Одно имя барыни наводило ужас на дворовых людей. Их постоянно секли розгами на конюшне, подвергали всевозможным издевательствам, ссылали в дальние деревни, отрывая от семьи, от близких.

Болезненно гордая, вспыльчивая и крутая, Варвара Петровна в гневе была неистова и безжалостна. Сознание неограниченной власти над крестьянами сделало ее деспотически требовательной и своевольной. «В своих подданных я властна и никому за них не отвечаю», «Хочу казню, хочу милую» — изречения такого рода были в ходу у Варвары Петровны.

Следуя старинному обычаю, она держала в доме многочисленную прислугу, человек до сорока.

Холостые и незамужние обедали в застольной, а семейные получали месячину — муку, крупу, масло, сало, мясо, отвесной чай.

Время от времени Варвара Петровна совершала поездки в свои орловские, тульские и курские деревни, чтобы проверить старост, навести порядки. Выезжал целый обоз: карета барыни, кибитка с доктором, кибитка с прачкой и горничной, кибитка с поваром и кухней. А. А. Фет рассказывает в своих воспоминаниях со слов Н.Н. Тургенева, дяди писателя, который одно время управлял Спасским: «При поездках в другие свои имения и в Москву она, кроме экипажей, высылала целый гардеробный фургон, часть которого была занята дворецким со столовыми принадлежностями. Изба, предназначавшаяся для ее обеденного стола или ночлега, предварительно завешивалась вся свежими простынями, расстилались ковры, раскладывался и накрывался походный стол, и сопровождавшие ее девушки обязательно должны были являться к обеду в вырезных платьях с короткими рукавами».

Почту отвозил и привозил два раза в неделю форейтор Гаврюшка. Становые, приезжавшие по делам в контору к Варваре Петровне, снимали колокольчик за версту — за полторы, чтобы не обеспокоить барыню. Только мценский исправник имел право подъезжать с колокольчиком к самому дому.