Леонид Муханов - В страну ледяного молчания

Дымом наполнилась наша юрта. От глубоких затяжек радостная улыбка пробежала по лицам.

Проголодавшийся Илляшевич роется в вещевом мешке.

— Хоть бы крошку хлеба. Живот стянуло.

— Терпеть надо. Три дня на голодном пайке — срок небольшой. Слышишь, как завывает пурга? Если она продержится еще неделю, тогда запоем вместе, а пока отдыхай, — докуривая до мундштука сигаретку, говорил Борис Громов, одновременно ползая на четвереньках в поисках свободного места для ночлега.

Спать четвертую ночь на ледяном полу было ужасно.

Вчера у сонного Шмидта вмерзла в лед борода. У Илляшевича проснулся пойманный им в болотистых низинах Ленинграда ревматизм. Громов простудился, закашлял.

Табак кружит голову. Медленно текли воспоминания. Отто Юльевич приподнялся из спального мешка, сдавив мне грудную клетку, и почти робко толкнул Громова.

— Борис, а ведь на ледоколе тревога. Сколько времени блуждаем.

Громов, откинув правую ногу, черными ресницами занавесил глаза, спал.

— Умаялся. Устал…

— Тревога, говорю, на ледоколе…

— Да, — нехотя отозвался из тесного угла Илляшевич, продолжая обертывать кожаные сапоги длинным шарфом.

Стучит пурга по тонкой материи палатки. Хрустит снег. Словно кто-то большой бродит возле нее. Гудит ветер. Дремота. Тяжелый сон. Мне снится, что, высовывая голову из палатки, вижу, как огромный белый медведь, подхваченный норд-остом, летит в трещину. Из глубины доносится сиплый рев. Шатнулась палатка. Вырванные оттяжки испуганно метнулись в сторону. Походный шатер сетью запутал нас под брезентовую крышу. Серый домик, гонимый ветром, покатился к ледяному ущелью. Стремительно падаем в раскрытый рот бездонной пропасти. Налету ударяемся о выступы ледяной горы. Застреваем на изгибах ущелья, барахтаемся, давим друг друга и снова летим, летим снова в ледяной склеп. Горло ледника сузилось.

— Ох, душно!

Просыпаюсь. Нога Илляшевича нахально развалилась на моей шее. Давит. Я задыхаюсь от тесноты, размахиваю руками.

— Что с тобой? Жар? — Шмидт прислонил руку к моему вспотевшему лицу.

— Да, температура… Простыл, видно?

— Затемпературишь! Летел, думал и конца-края нет, дух захватывало.

— Куда летел? Что ты несешь? — уставился на меня встревоженный Илляшевич.

— Да это я так… Сон видел.

— Соннику простительно, — заметил Борис Громов и потянулся к папиросной коробке. — Натощак перед завтраком затянуться ух как здорово…

— Завтрак-то третий день по задворкам бегает, — заметил наш повар, разматывая с сапогов теплый шарф.

До 10 утра сидели в палатке, проверяя топографическую запись, произведенную за первые сутки.

Днем пурга утихла. Ветер свернул с большака ледяной пустыни и закрутил метелью у подножья известковых гор.

Теперь каждый горел одним желанием: „скорей бы вырваться из ледяного плена, добраться до земли, до песчаных долин“.

Кожаные куртки, покрытые за ночь гололедицей, стали оттаивать. В палатке сырость. Морозная стужа на воздухе неприятно действовала на голодный ноющий желудок.

Свернув палатку, мы некоторое время стояли в нерешимости — куда же итти? Ледник, расколовшийся на тысячу продольных и поперечных трещин, замкнул нас, словно загнанных зверей, в западню.

Шмидт отошел немного в сторону и долгое время пристально всматривался в очертания горизонта.

— Идемте. Мешкать не позволено. Каждый сантиметр будем брать с боя.

Из-под ног побежали снегопады.

Десятки, сотни, тысячи раз приходилось перескакивать через трещины, канавы, пропасти.

Илляшевичу не везло. Скользкие обмерзшие подошвы подводили его, он то и дело попадал в трещину, повисая на веревке, и кричал однотонно, безразлично:

— Тащите, опять угробился…

Тащили и шли. К вечеру, измученные, разостлали для отдыха палатку. Шмидт уже сел на лед, расправил ноги, снял рюкзак, и вдруг, недалеко, точно мираж, перед нами из тумана выступила зубчатая стена гор, самых настоящих, каменных.

Бежим, что есть духу, боясь потерять из вида эту желанную цель.

— Стой! — закричал Шмидт. Остановился сам и задержал бегущих впереди.

— Мы на восточном берегу Новой Земли.

Илляшевич приседает от испуга.

— Как на восточном? Значит голодная смерть. Нас не найдут. Ледник не сохранил наших следов.

Шмидт, окончив внимательный осмотр местности и нашей растерянной группы, усмехнулся и радостно заметил:

— Вон там направо в котловине гор озеро, а там левее — скала, где мы в первый день сушили белье.

— Правильно, ходу! — бросил Борис Громов и, увлекая нас, ритмическим шагом физкультурника побежал вожаком.

— Земля!

Без отдыха карабкаемся на скалу, сокращаем путь через трещины и наконец спускаемся в защищенную долину, срываем цветы.

Мечтательный Илляшевич набирает целый букет голубых незабудок и жадно пьет их аромат. Мы прикалываем к петличке желтый полярный мак и улыбаемся во весь рот.

— Отто Юльевич! Верблюжья гора.

Знакомыми, почти родными казались встречные скалы, долины, бухты, острова.

Остров Богатый, израненный поморскими крестами и кладбищем русских поморов, поднял на высоком выступе скалы опознавательный знак, водруженный за наше отсутствие матросами и архангельскими плотниками.

Мачты „Седова“ вызвали крики радости. В Русской гавани маленькой точкой виден мерно покачивающийся на якорях ледокол.

— Дошли… Спасены…

— И не только спасены, а сохранили запись топографической съемки местности, где кроме нас не ступала нога человека.

Мы видим белое облачко пара, взлетевшее над трубой ледокола. Вслед за ним слышим слабый гудок.

— Заметили. Хорошо бы перекусить горяченького, — нахохлившись петушком, бросил Илляшевич.

Когда подошли к берегу, шлюпка уже ожидала нас. Матросы рассказали о тревоге за судьбу нашей партии.

— Проф. Самойлович приказал снарядить поисковую партию. Завтра утром она должна была выйти на ваши розыски, — крутя „козью ножку“, тарабанил Московский. — Махорочка крепкая, кто хочет, вертите. — Небось, без табачку-то трудно было.

С борта ледокола гроздьями свесились головы:

— Вернулись…

— Смотрите, какие бледные, худые, измученные.

Мы бодро шагаем по парадному трапу, но ноги трясутся, выдают. Устали, — зачем скрывать. Глаза бегут по краснощеким лицам матросов.

— Вы за наш поход поправились, — шутит тов. Шмидт.

Кто-то принес маленькое зеркальце. Из его овала уставились на нас чужие осунувшиеся лица с выпирающими скулами. Мы с трудом узнали себя.

Сытный, двойной обед окончательно обессилил нас. Эту ночь мы заснули спокойно в натопленной каюте, на чистых простынях и даже под шерстяным одеялом.

Утром 8 августа. Получено радио от „Сибирякова“. Капитан его, из за подводных камней, не решается подойти к берегам Новой Земли. Он просит давать протяжные гудки для ориентировки входа в Русскую гавань. По сигналам сирены ледокол „Сибиряков“, перегруженный кардифским углем, к вечеру важно вошел в защищенную гавань. Палубная команда матросов перенесла парадный трап с левого борта на правый.