Олег Смыслов - Генерал Абакумов. Палач или жертва?

А армейский штаб — это как коммунальная квартира: слухи распространяются моментально. Иду, а навстречу мне член Военного совета, человек пожилой, с которым у меня были очень теплые дружеские отношения. Мы поздоровались. Я стою немытый, обросший, в шинели, заляпанной глиной. Он внимательно посмотрел на меня и говорит: «Мы тут за тебя сильно переволновались, и не обижайся, но твои поездки по немецким тылам — это, на мой взгляд, легкомыслие». «Немцы там случайно оказались», — говорю я. «Это ничего не меняет. Немцы могли ранить тебя, взять в плен. Известно, что они политработников и вашего брата в плен не берут. Тут же расстреливают. Наверное, для тебя, как для руководителя контрразведки сделали бы исключение. Отправили в Берлин, передали в гестапо, там долго пытали и, в конце концов, пристрелили»».

— Вас такая перспектива не испугала? — поинтересовался следователь Иван Иванович Елисеев.

«— До этого места нет. Я в нее просто не верил. Член Военного совета это понял и тут же нарисовал картину, которую я себе до того и представить не мог, но которая меня потрясла. «Ты знаешь, что бы сказал Верховный, когда ему доложили о том, что Абакумов попал в плен к немцам?» Я пожал плечами. «Мы доверили ему руководить нашей контрразведкой, а он в плен угодил». Вот тут меня такой страх одолел за прошедшую ночь и за все, что могло бы действительно произойти, что я повернулся и, не прощаясь, пошел к себе. Заперся в рабочей комнате и просидел на стуле без движения часа полтора, а то и два».

Примечательно, что Великая Отечественная война заставила, в том числе и военную контрразведку, вновь вспомнить теоретические разработки 20-х годов, а полученные знания умело использовать в тяжелейшей борьбе со спецслужбами фашистской Германии. Чисто палаческие функции 30-х годов пришлось отодвинуть на второй план…

Ветерану СМЕРШа Зинаиде Павловне Козиной довелось работать с Виктором Семеновичем Абакумовым. О нем она вспоминает очень тепло, называет порядочным человеком. И это несмотря на то, что начальник ГУКР СМЕРШ однажды ее даже арестовал. Как это было, Зинаида Павловна рассказала в беседе с А. Бондаренко: «Мы, прикомандированные, получали денежное довольствие не в финотделе, а в полуразрушенной церковке на Пушкарской улице. И вот как-то я пришла, а там стоят в очереди пять-шесть офицеров. Стоим, ждем, и тут кто-то меня спросил, с какого я фронта. Я ответила, что с Карельского, а кто-то сказал, что это теперь уже вроде бы Дальний Восток… Но я эту информацию мимо ушей пропустила. Мне это было и ни к чему — я зарплату получала.

Вернулась я на место, и вдруг — звонок к старшей, мне сказали: «Козина, к Абакумову!» Пошла. Мы на седьмом этаже были, он на 4-м, я знаю. Я пришла, меня туда сразу пихнули — и вот так, в два ряда — красные лампасы в ряд так и стоят. И он там далеко сидит — такой злой был, сердитый, и на меня сразу: «Кто тебе сказал, что ваш фронт на Дальний Восток идет?»

— Я ничего не ответила, потому что не успела даже сообразить. Но он и не слушал, кто мне сказал — ему это было не нужно, он просто говорит: «На шесть суток ее!» — и меня, так сказать, под руки, и все, и повели…

Я хорошо помню, как мы шли — совершенно спокойно с Градосельским — такой был мужчина, молодой, высокий. Пришла, сняла ремень — вот и все. Он ушел, а мне дежурный показал — комнатка рядом. Столик, табурет. А сюда — полка откидная к стенке была прикреплена — ложиться нельзя. Ну я и отсидела шесть…

Зато потом мы встретились с Абакумовым совершенно по-другому…

Стала я работать, а вскоре почему-то старшая машинистка перевела меня в свой кабинет. Поставили мне столик в ее маленькой комнатушке, мою машинку, а все остальные машинистки сидели в большой комнате… Как-то я решила — пойду посмотрю, как там девчонки, с которыми мы вместе работали. Прихожу, а никого нет! Возвращаюсь обратно, говорю: «Аня, в где же девчата?» — «Работа кончилась, они по своим фронтам разъехались». — «А я?» — «Я не знаю», — говорит она мне. И что я должна делать? Ладно, работаю…

И вот как-то встаю утром — а я дома жила — у нас такая черная тарелка, репродуктор, и говорят, что Абакумову присвоили звание «генерал-полковник». Пока я ехала, у меня возникла мысль: «А что я теряю? Сейчас я напишу рапорточек и тоже поеду…» Пришла, написала и печатаю на машинке: «В связи с тем, что я работаю здесь не по специальности, прошу меня откомандировать обратно на мой фронт». И все, расписалась: «Козина». Прихожу, сидит паренек, спрашиваю: «Вы не можете доложить Абакумову?» — «Доложу». И я ушла к себе на 7-й. А потом звонок: «Козина — к Абакумову!»

Совершенно спокойна была, думаю: сейчас он рапорт посмотрит и определит меня обратно. Наш фронт еще в Ярославле был… Прихожу, он меня нормально принимает, не так, как тогда, в первый раз, и один. Говорит: «Ну и что такое? Почему тебя используют не по специальности? Какая у тебя специальность?» Говорю, что я стенографистка, меня вызвали в командировку, но я работаю машинисткой.

Он меня спрашивает: «Ну ты же москвичка…» Когда он успел это узнать? «Да, москвичка…» — «Так война же скоро кончится». — «Да, — говорю, — я понимаю». — «И чего ты, москвичка, поедешь на фронт? Оставайся здесь работать!» — «Хочу войну закончить на фронте. Вот кончится война — вернусь в Москву», — спокойно ему так говорю. Абакумов слушал, слушал, потом говорит: «Ну ладно, я подумаю! И потом скажу». На том я и ушла…

На следующий день, утром, буквально только прихожу на работу — звонок, и опять «Козина — к Абакумову!». Иду и думаю: «Сейчас, наверное, скажет — уматывай!» Прихожу, а он мне говорит: «Ну, вот что — я подумал и решил: будешь работать у меня. Мне такая стенографистка нужна — будешь работать моей личной стенографисткой»…

А там в кабинете еще генерал Врадий был — начальник управления кадров и, видимо, заместитель по кадрам. Абакумов ему тихо так говорит: «Оформи ее моей личной стенографисткой и имей в виду: вот тут… — я точно не помню, он сказал то ли «мы ее», то ли «я ее», — наказывал. Сделай так, чтобы в личном деле этого не было». Врадий молча кивнул и исчез. Мне вроде тоже надо было уходить, но Абакумов продолжил: «Видишь, — он указал в конец своего длинного кабинета, — там стоит столик? И там телефон. Вот это твое рабочее место. Будешь приходить и здесь начинать работать независимо от того, здесь я или не здесь»…

… Раза два он мне подиктовал, и все. Но приходила я на работу всегда точно, в утреннее время. Я работала нормальный рабочий день, как все машинистки: они в семь все заканчивали, и я так заканчивала свою работу и уходила. Он меня не задерживал никогда, никаких разговоров не было — почему или что? Наверное, я в первый же день спросила: «Можно мне домой уходить?» — «Можно»… Но точно я этого даже не помню. А он-то, оказывается, уезжал из кабинета в 5–6 утра! Бывало, что я приходила — он уходил, по коридору шел, и не слышно было, как он разговаривал, и видно было, что он заходил в кабинеты, но к кому он заходил, с кем разговаривал — не знаю. Но не с начальством — кабинеты начальников по разным местам были, а рядом был, я бы сказала, рядовой состав…»