Леонид Филатов - Прямая речь

Пришел на Таганку и увидел Нину на фотографии в фойе: челочка, длинная шея и очень удивленное выражение лица, как будто человек не совсем понимает, куда он попал. Я спросил у кого-то: «Кто такая?» — «Артистка наша». — «Замужем?» — «Замужем». — «За кем?» Мне сказали. Я легкомысленно, не в обиду тому, другому: «Дикий брак».

Я в то время был молодой актер, вообще ничего не играл. А Нина уже в кино снималась. Я ходил в театре зажатый, смотрел в зеркало и думал, что с таким лицом нельзя и мечтать об актерской карьере.

Развивалось все тяжело, украдкой, с бесконечными объяснениями. И ничего не было, кроме ощущения безграничной нежности и обожания. Дальше не буду рассказывать, потому что все уже сто раз рассказано. Скажу только об одном. Мне казалось, что за столько лет совместной жизни с Ниной у меня уже сложился какой-то ее облик и внутренний, и внешний, но никогда не думал, что она сможет возиться с больным, практически неподвижным человеком. Вот так, уже на склоне лет не на своем примере, не на своем нутре я понял, как выглядит любовь.

У нас в доме тусовки, шабаши, вечеринки многолюдные не приняты. Мы на людях появлялись редко и редко собирали людей у себя.

Нину ревновал, но ревность не занимала главную часть нашей жизни, так, эпизоды. А Нина одной бабе говорила: «Я тебе ноги переломаю».

А одну знакомую столкнула на пол. Дама эта немножко вольности позволила, залезла ко мне на колени. За что ее и сбросили со стула вверх ногами.

Нас обвенчал дома Деня, когда я только вернулся из больницы.

А я живу. Хвораю, но не умер. Чуть реже улыбаюсь, но живу.

Я встаю, хожу, дышу, работаю — это и есть оптимизм. Пишу, делаю свое дело, может быть, чуточку хуже, но делаю. У меня есть мама, жена, сын. Я не хочу их оставить, у меня перед ними есть еще обязанности. Может быть, поэтому я и выжил, хотя три года умирал. Из смерти, кроме врачей, вытащила простая мысль, что умирать нехорошо, неудобно, нельзя родных оставлять. Вытащили не какие-то высокие соображения, а самые что ни на есть бытовые дела, которые еще надо сделать на этом свете.

И еще боялся умереть некрасиво, жалко, поэтому терпел и держался за жизнь. Вспоминал, как Жуковский говорил умирающему Пушкину: «Ты, кричи, кричи, легче будет». А Пушкин ему: «Неужели я не могу осилить этот вздор?»

Я видел очень достойных людей, умиравших крайне жалко, истерично, озлобившись на весь мир, и не хотел такой смерти.

1999 г.

В нашем государстве не очень-то побудешь инвалидом — не на что. Пять лет я провел, как говорят врачи, ближе к смерти. Я люблю жизнь и не хочу, чтобы ко мне относились с сочувствием и жалостью, как к калеке. Хочу, чтобы меня воспринимали, как нормального человека, хотя понимаю, что это уже трудно сделать. Но сегодня я ближе к жизни. Сейчас я еще не в лучшем виде, но, спасибо Богу, он не отнял у меня разум. Это главное.

Когда я в день своего пятидесятилетия был при смерти, первыми мне позвонили Мария Владимировна Миронова и Зиновий Ефимович Гердт. Люди не моего поколения — кто я им? Зачем звонить? Но они посчитали, что сказать мне добрые слова — их долг.

История моей болезни, неинтересная история. Я сам был бы счастлив, если б мой язык выговорил: «во всем виноваты»… И дальше бы шел список людей, к которым у меня определенное отношение. Сказать же, что я окочурился в результате действий господина мэра и усилий моего коллеги Валерия Золотухина, который пытается выжить своих товарищей из театра, — это много им чести. Я лучше посмертно повешу нескольких собак на нескольких людей, оставлю в ящике письменного стола. А сейчас давать надежды им не хочу. Происходят определенные гадости, огорчения, я нервничаю. Кого в этом винить? Жизнь? Так ведь давно известно — жить вредно, от этого умирают.

Первый раз болезнь дала о себе знать в восьмидесятом году. У меня долго не было на Таганке интересных ролей. И вдруг Любимов предложил сыграть Раскольникова. Но у меня внезапно пропал голос.

Болезнь оказалась запущена до такой степени, что больше медлить было нельзя. Пришлось сделать операцию на голосовых связках. В результате роль Раскольникова уплыла.

Через пару лет Сергей Соловьев пригласил меня сыграть Тригорина в «Чайке». И вот на репетиции сижу я в лодке, произношу монолог… И чувствую: левая нога немеет. Мне нужно выйти из лодки, а нога не шевелится. Я стал ее поднимать руками, а Сережа мне говорит: «Леня, это перебор! Тригорин не такой уж и старый. Ему всего 44». — «Да при чем здесь Тригорин! У меня нога отнялась».

После этого я начал ощущать, как по спине нет-нет да пробежит какой-то холодок. Ощущение не из приятных. Сразу накатывают дурные предчувствия, в голову лезут нехорошие мысли. Я понимал, что надо бы заняться здоровьем, но времени на это у меня никогда не было.

Откровенно говоря, мне эта тема порядком поднадоела. Я недавно был в «Современнике» на премьере своего «Голого короля», кстати сказать, блестяще поставленном Мишей Ефремовым.

И там ко мне и перед началом, и в антракте подходили люди, протягивали программки, просили расписаться, приятно, конечно, не скрою. Но, уходя, каждый непременно желал мне здоровья. Не хочу сказать, что это раздражало, но… Неужели я настолько безнадежно выгляжу? Понимаю, что жизнь берет свое, и мне все труднее с каждым годом выглядеть на тридцать, но зачем же так откровенно намекать на мой полтинник с хвостиком?

В один прекрасный момент, лет примерно шесть назад, мои почки сказали: «Хватит», — и перестали нормально функционировать. А поскольку они слишком за многое отвечают, в моем и без того не очень могучем организме начались сбои. Впервые я тогда узнал, что такое реанимация, услышал в свой адрес страшное слово — «нетранспортабельный».

Врачи буквально с ног сбились, устанавливая диагноз, даже на рак проверили, а потом во всеуслышание торжественно объявили, что оного у меня не обнаружено. Когда, наконец, добрались до почек, было поздно. Спасать оказалось нечего. Да и я к тому времени был уж «хорош»: токсины из организма не выводились, и он практически весь был отравлен. Я не мог даже пальцем самостоятельно пошевелить.

По-видимому, в моем воспаленном мозгу крутилась мысль, что это мой последний шанс на этом свете, и он выдавал рифмованные строчки как машина. Я их просто доводил до ума, чтобы были читабельны, и надиктовывал жене. В таком тандеме мы и сделали «Три апельсина». Я вообще бесконечно благодарен Нине, если бы не она… Когда после почти полуторагодовалого существования на искусственной почке встал вопрос о переводе меня на донорскую, врачи давали гарантию только на 50 процентов, настолько был ослаблен организм. И тогда Нина дала подписку и практически взяла всю ответственность на себя.