Мухтар Маи - Обесчещенная

— Ты боишься всего и всех... Если будешь продолжать в том же духе, не сможешь держать удар. Надо реагировать.

Она сумела понять, что я продолжаю держаться каким-то чудом. Мои силы в самом деле были на исходе. Мне потребовалось много времени, чтобы разобраться в некоторых вещах — в том, что говорили обо мне, что может произойти, если суд примет апелляцию семьи мастои. Я все еще опасалась их власти, их отношения ко мне. Полиция меня охраняла, правительство тоже, но Исламабад слишком далеко от Мирвалы... Еще ничего не было известно наверняка. Восемь мужчин клана мастои, находясь на свободе, всегда могут причинить мне зло. Мне случалось вглядываться в темноту, или вскакивать посреди ночи от лая собаки, или вздрагивать, завидев мужской силуэт: вдруг это враг, например кто-то, занявший место полицейского. Каждый раз, покидая дом, я была окружена четырьмя вооруженными полицейскими. Я затаивалась в такси, из которого выходила только вдалеке от Мирвалы. К счастью, мне не нужно было проходить через деревню: наша семейная ферма находилась при въезде, первый дом по дороге, ведущей к мечети. Но в моей деревне большинство домов принадлежало членам семьи мастои. А в местной прессе регулярно появлялись гнусные инсинуации. Я была «богачкой». Имела счет в банке! Я была разведенной, которой лучше бы вернуться к мужу. Мой бывший муж сам распространял ложь о моей жизни, утверждая, что я была «курильщицей гашиша».

Насим считала, что я стала параноиком. Я сильно исхудала, все время была встревожена. Мне надо было с кем-то доверительно поговорить. И вот я нашла такого собеседника. Я наконец решилась рассказать со всей откровенностью об изнасиловании, о зверстве, об этой варварской мести, разрушающей тело женщины. Насим умела слушать, уделяя мне столько времени, сколько нужно, и тогда, когда мне это было нужно. В развитых странах существуют специальные врачи, способные помочь женщине восстановиться, когда она пала ниже самого низкого. Насим говорила мне:

— Ты как ребенок, начинающий ходить. Это новая жизнь, ты должна начать все с нуля. Я не психиатр, но расскажи мне обо всей твоей прежней жизни: о твоем детстве, замужестве, даже о том, что тебе довелось пережить. Надо говорить, Мухтар, только путем высказывания можно заставить выйти наружу и плохое, и хорошее. Мы таким образом освобождаемся. Это как постирать грязную одежду: как только она стала чистой, ее без опасения можно снова надеть на тело.

Насим решила оставить занятия правом и изучать журналистику как вольнослушатель.

В своей семье Насим была старшей. Четверо ее братьев и сестер также учились. У меня тоже было четверо братьев и сестер. И тем не менее, хотя наши деревни всего в двадцати километрах одна от другой, жизнь у меня и у нее была совсем разная. Она могла сама решать свое будущее. Насим была активна, говорила громким голосом, и если ей было что сказать, не боялась никого. Даже полицейские перед домом, и те смотрели на нее с удивлением.

— Ты всегда говоришь то, что думаешь?

— Всегда!

Она смешила меня. Но и заставляла задуматься о том, что я переживаю внутри себя, не позволяя себе высказаться. Мое воспитание не допускало такого, меня останавливало длительное подчинение. Но у Насим были свои аргументы.

— Мужчины и женщины равны. У нас один долг. Я осознаю, что ислам дал превосходство мужчине, но у нас мужчины пользуются им для того, чтобы полностью подчинить женщину. Ты должна повиноваться отцу, брату, дяде, мужу, в конечном итоге — всем мужчинам деревни, провинции, всей страны!

Насим говорила:

— Я читала о твоей истории в газетах, многие говорили о тебе. Но ты сама? Ты сама говорила о себе? Ты говоришь о своем несчастье с достоинством, но ты захлопнулась, как шкатулка. Твое несчастье — такое же, как у половины наших женщин. Вся их жизнь — горе и подчинение, они никогда не осмеливаются выразить свои чувства и возвысить голос. Если кто-то из них посмеет сказать «нет», она рискует своей жизнью или, в лучшем случае, быть избитой. Приведу тебе пример. Женщина хочет посмотреть фильм, но муж ей не позволяет. Почему? Потому что хочет держать ее в неведении. Тогда ему проще рассказывать ей что угодно, запрещать что угодно. Мужчина говорит женщине: «Ты должна мне подчиняться, и все!» И она ничего не говорит в ответ. Но я отвечу вместо нее.

Где это написано? А если ее муж кретин? А если муж бьет ее? Она проживет всю свою жизнь, избиваемая мужем-кретином? А он будет продолжать думать, какой он умный?

Жена не умеет читать. Мир воспринимается ею только через мужа. Как же она может сопротивляться? Я не говорю, что все мужчины в Пакистане одинаковы, но им очень трудно доверять. Слишком многие неграмотные женщины не знают своих прав. К несчастью, ты узнала о своих правах только потому, что оказалась единственной, кто должен был заплатить за провинность, якобы допущенную твоим братом, — то есть за провинность, которую ты сама не совершала! Значит, надо продолжать бороться. Но на этот раз ты должна бороться сама с собой. Ты слишком молчалива, слишком закрыта, слишком осторожна, и ты страдаешь от этого! Тебе надо освободиться из тюрьмы, в которую сама себя заключила. Мне ты можешь рассказать все.

И я в самом деле сумела рассказать Насим все. Она знала, конечно, мою историю, но в том виде, что и журналисты, полиция и судья. Событие из газетной хроники происшествий, может быть, чуть более значительное, чем другие.

То, о чем я никогда раньше не говорила, она выслушала с сочувствием и пониманием.

Моральное и физическое страдание, стыд, желание умереть, тот хаос в голове — все, что я испытвала, когда прошла одна по дороге, ведущей к дому, и упала на постель, как умирающее животное. Ей я смогла поведать то, что невозможно было рассказать матери и сестрам, потому что с детства я была приучена только к молчанию.

Рассматривая альбом с фотографиями того времени, я порой не узнаю себя. Тощая, костлявая, с затравленным взглядом, как тогда, когда я впервые встретилась с ответственным сотрудником пакистанской Организации по защите прав человека, базирующейся в Исламабаде. Он приехал ко мне в деревню, и благодаря ему моим планом открытия школы заинтересовалась Канада. На той фотографии я съежившаяся, согбенная, едва осмеливающаяся взглянуть на фотографа.

С тех пор как Насим стала моей сестрой по борьбе, я ощутила уверенность в себе. Щеки у меня округлились, взгляд стал спокойным, потому что я начала нормально есть и спать.

Собственная боль — секрет, который стыдно выдать, как многим кажется, но это освобождает тело и душу. Я об этом не знала.

Я росла, не осознавая, кто я. С такой же душой, что у прочих женщин в доме. Невидимая. Все, что я узнавала, я ловила из обрывочных фраз других. Например, женщина говорила: