Владимир Герлах - Изменник

После того, как обиженный Кирш ушел, принялся кричать на Аверьяна, который прибежал сообщить, что все готово и что можно ехать, как только придет Вера Кузьминична: «Почему вы думаете, что она придет?»

— «Я думал…» — «Вы думали? Вам нечего думать! Я думаю и приказываю! а вы потрудитесь мои приказания исполнять!» — «Я говорю, господин комендант, что корзинку с наливкой я поставил в задок, две бутылочки наливки и одна с водкой». — «Наливка! кто вам сказал, чтобы вы брали наливку?» — «Я думал?» — «Вы опять начинаете думать? К чертям наливку! Пусть ее Антонина с вашей женой пьет! Водки вместо нее! Ясно? да поворачивайтесь живее, черт бы вас побрал! Что вы у меня, кучер или баба? Немедленно подавайте бричку! мы едем! бегом! марш!»

С мрачным видом сел в бричку, подождал пока Аверьян хромая бегал на кухню и, меняя там бутылки, с нетерпеньем смотрел, как он сел на козлы и разобрал вожжи. Застоявшиеся лошади дернули и весело пошли под гору к мосту, снова кричал: «Вы куда едете? на Парики? Кто вам сказал? я вам приказываю ехать сначала на винный завод к Столетову! Мы едем вместе с ним, назад, чертова кукла!» Аверьян повиновался, гнал вскачь лошадей по пыльным улицам к винному заводу. Галанин закрыл глаза и, улыбаясь одной стороной рта шептал: «Ты! старый осел!»

Неделю катались по району, осматривали колхозы и совхозы, наблюдали за окончанием весеннего сева. В последний раз работали по колхозному, летом должны были уже делить землицу, каждый получал на себя и на всех своих едоков, включая еще отсутствующих бойцов красной армии, приказы были точные и справедливые, лишались земли только партизаны, но их семьи тоже не были обижены, по приказу с/х коменданта. В последний раз, поэтому и работали легко и быстро, торопились воспользоваться хорошей солнечной погодой и радовались слушая пенье жаворонков над свободной крестьянской землей! Только совхозы оставались по старому государственной землей пока, как говорил Галанин, и это пока заключало в себе много опасных и неприятных возможностей! Сомневались, грустили и не верили совхозники, говорили между собой самые неприятные вещи и боялись возвращения помещиков.

Так и получилось. В Париках, когда вечером Галанин отдыхал в доме старосты Семенчука и там ужинал вместе со Столетовым и районным агрономом, пришел к нему по делу маленький старый человек со слезящимися глазами и большой темной медалью на груди. На столе, не торопясь, развернул и разгладил большой, потемневший от времени и во многих местах подклеенный план, объяснял: «Разрешите представиться: Бонаевский, Николай Александрович. В прошлом помещик, в настоящем завхоз заготзерна в Пискареве» ткнул себя пальцем в грудь: «Эту медаль узнаете? нет? я так и знал! молоды вы еще, хотя все-таки прискорбно что забыли. Это медаль трехсотлетия дома Романовых! Сохранил, сберег и теперь ношу. Ношу с гордостью и умилением». Галанин улыбнулся: «Ну и носите на здоровье! Это не запрещается. Но в чем же дело? Ведь не для того вы ко мне пришли, чтобы показать эту почтенную медаль? Говорите, что это за план?»

— «Вот тут, видите, господский дом, службы, пруд, сад, пахотная земля, луга и, наконец, вот, тут, лес вот до сих пор; граница тут ясна — река, за рекой они, крестьяне: тут уже Парики. Мне и не нужно. Я по закону. Что мое, то мое. Чужого мне не нужно!»

Галанин вопросительно посмотрел на Бондаренко: «Ничего не понимаю, при чем здесь господский дом?» Но старик перебил, захлебываясь объяснял дальше: «Сейчас это совхоз Первого мая. А раньше мое имение. Из моего дома эти сукины сыны сделали школу. Я ждал вас, освободителей 24 года, берег все доказательства. Вы пришли и я прошу правосудия. Вернуть мне то, что по закону принадлежит мне. Вот тут, изволите видеть печать, гербовые марки, все в порядке. И никаких сомнений!»

Галанин зло смеялся, взял план и, скомкав, выбросил его за окно…: «- Вот что, господин Бонаевский. Если вы думаете, что мы воюем с большевиками, чтобы вернуть вам ваше имение, вы жестоко ошибаетесь. Помещики умерли. Вы слышите меня? Умерли, и если вы со своим планом еще не умерли, тем хуже для вас! Я вам скажу одно и вы зарубите это себе на носу: к прошлому нет возврата, земля тому, кто на ней сидит и пашет. Если хотите, могу вам дать ровно столько земли, сколько и другим. А если вы ее на следующий год не обработаете, отберу, Идите! идите и не надоедайте мне с вашими дурацкими планами».

Бонаевский выслушал его, открыв рот, внезапно схватился за голову и выбежал на двор, кричал: «План! где мой план? Я буду на тебя, сукин сын, жаловаться самому Адольфу Гитлеру! Ты не имеешь права не признавать чужой собственности. Вы все большевики здесь собрались. Где мой план?» Галанин смотрел в окно как Бонаев-ский гнался за мальчишками, которые бежали от него и на ходу бросали ему кусочками обрывки плана как собаке приманку. Бонаевский нагибался, поднимал обрывки и плача бежал дальше.

Семенчук укоризненно качал своей головой скопца: «Дождался! так мы ему и дали! Правильно, господин комендант, это даже очень совхозников успокоит, а то бояться, бедные, начинали. Выпейте ваш стаканчик, самогонку для вас специально гнал!» Галанин пил, хвалил и вкус и крепость «Хорошая! дайте и моему кучеру на кухню. Но, Семенчук, помните, я ничего не знаю. Ведь гнать самогонку запрещается под страхом расстрела, вам это, надеюсь, известно?» — «Известно! но это только для вас, а вообще ни, ни… сам слежу, выпейте еще и вы, господин Столетов, эта получше, покрепче вашей заводской». Столетов пил, обижался и спорил!

Так и объехали весь район, много дел сделали, еще больше пили и гуляли. Собралась теплая и дружная компания: Галанин, Столетов, Бондаренко, около них вертелся вьюном Аверьян. Радовался мирному сельскому труду, прислушивался к разговорам начальства, мотал себе на ус, и пользуясь случаем, каждый вечер ложился спать мертвецки пьяным, валился как мешок с овсом около своих лошадей, а утром снова погонял их в лесную даль в новые колхозы, пить новую самогонку, слушать песни новых колхозных девушек. Так незаметно и весело прошла неделя; вернулись в город утром, разошлись довольные друг другом и приступили к очередной работе.

Галанин загоревший похудевший, молчаливый и невеселый прошел в свой кабинет, уселся под портретом Гитлера и уткнулся носом в бумаги. Аверьян, который не в силах был распрячь лошадей, шатаясь проковылял в свою квартиру, там опохмелился по случаю радостного свидания с Евдокией, которая в скорости побежала к Антонине жаловаться: «Мой косой приехал, насилу его узнала, так распух от водки, глаз и не видать почти. И такое несет, противно слушать, говорит, что сейчас он тоже агрономом стал, кричит что своего коменданта переплюнуть хотит! Ты, говорит, здесь сидишь, кашу варишь и детишкам зады подмываешь, а не знаешь, что такое зябь, кок-сагыз и всякие там каучуковые носы. Агрономия, кричит, наука великая и самое в ней главное и страшное зябью называется. Поднимать ее решил, под кровать залез, орет, где тута зябь проклятая, ребятишек до смерти напугал, ну я его скоро оттуда за волосья вытащила и на кровать бросила, сейчас спит, пришлося мне самой лошадей распрячь и убрать. Только бы не было белой горячки. Сам признался, пили, говорит день и ночь, все, колхозники, старосты и наши все, с девками играли. Вот они какие оказалися. То все тихие были, партизанов боялися, а теперя как с цепи сорвалися, чистые черти, а комендант наш, их не удерживает и с ними туда же. Я его даже уважать перестала, испортил в конец моего Аверьяна!» Антонина косилась на дверь, гремела кастрюлями: «Тихо, ради Бога, тихо! Он, кажись опять не в духах, молчит и рот кривит, знаю, ох знаю, чего опять говорить начнет. Христа ради тихо, а то придет, по кастрюлям лазить начнет, а у меня опять меню, не ждала его сегодня, черта долговязого!»