Владимир Герлах - Изменник

О цели своего визита, о реквизиции этого дома он забыл… он был пьян, пьян от ее близости, пьян от наливки, которую он пил вместе с ней из больших граненых стаканов, пьян от прикосновения ее тонких маленьких пальцев, израненых на работе. Время остановилось, перестало существовать, когда акомпанируя себе на гитаре, она пела ему вкрадчивые цыганские романсы, когда смеялась манящим смехом в ответ на его грубоватые неловкие комплименты. И, когда наливая ему стакан наливки, красную как кровь, она нагнулась над ним и он ясно увидел на фоне батистовой рукашки начало ее девичих грудей, которые как будто предлагали себя, ему показалось, что он сошел с ума, что он схватит и прижмет к себе это юное тело, тянущееся к нему с наивным бестыдством и требовательностью. Страшным усилием воли он сдержал себя, дрожащими руками долго чиркал спичками, чтобы зажечь лампу и прогнать навождение. И в мягком розовом свете снова смотрел и тонул в синей глубине смеющихся глаз.

Очнулся он на улице в обществе Каца, который провожал его по улице, падали осенние ранние сумерки, откуда то снизу с реки полз туман, и вместе с туманом падал шопот Каца: «Господин офицер, ну что вы скажете? Вы теперь сами видели, ну разве она еврейка? Это такая же еврейка, как я китаец! Ее отец, поручик соблазнил неопытную русскую девушку, сделал ей ребенка, а потом, ясно, бросил. Та родила дочку и умерла. И пропала бы дочка, если бы Красниковы из жалости ее не удочерили и не воспитали, понятно по еврейски. С тех пор Сарочка и живет с нами, как будто еврейка, а на самом деле русская на все 100 процентов. Ведь вы ее сами сегодня хорошо рассмотрели. Ее глаза, губы, ноги… все тело. Ну что там еврейского. И такая чистая и добрая девушка терпит, с нами работает и своими нежными пальчиками проклятую тачку возит. А почему? потому что мы молчим, запретила она нам вам всю чистую правду сказать, хочет вместе с нами страдать и голодать. А я вот не могу больше. Видит Бог всемогущий, не могу! И я прошу вас и умоляю, спасите эту невинную девушку, возьмите ее от нас, ведь она, когда вас увидала в первый раз, когда вы ее жидовкой ругали, вас полюбила, я знаю это… со всей силой своего красивого тела!»

Шульце плохо видел в сумерках вечера лицо Каца, слышал только свистящий шо-пот над своим ухом: «Ты что мелешь, жидовская морда? Отстань. Решил меня своими сказками дурить? Ты пьян, скотина!» Но Кац не отставал, продолжал дышать ему в ухо водочным перегаром: «Правда, пьян, на радостях на кухне пил! Радовался тому… что и вы… ее тоже любите, сами к ней прибежали сегодня, ведь и вы ее полюбили со всей силой вашего тела, как сумасшедший, с первого же раза, когда мы все к вам пришли в первый раз за помощью!» Шульце оттолкнул пьяного Каца, с размаху поднял и опустил свой стек, но рассек только туман, в котором вдруг пропал, провалился Кац.

На другое утро евреи строились как всегда, на своей улице, чтобы идти страдать на работе. Сара уже заняла свое место между матерью и раввином, когда вдруг пришел помощник Шульце, фельдфебель Кугель. Он долго всматривался в лица перепуганных евреев, потом вызвал Сару Красникову и увел ее как он говорил, на допрос к своему начальнику. Колонна евреев пошла на работу без нее и все с испугом ждали новой большой неприятности для Красниковых, не боялись только сами Красниковы, раввин и Кац с Азвилем, знали, какой это будет интересный допрос.

Через два часа Сара снова, одна, без конвоя, появилась в еврейском квартале, где в пустых домах плакали маленькие дети моложе десяти лет. Она собрала свои вещи, красивое белье и платья, уложила их в чемодан и пошла по городу, сопровождаемая любопытными взглядами русских прохожих. Она прошла под желтеющими липами, мимо немецкого часового, смело открыла дверь в квартиру господина Карла Шульце, к которому совершенно неожиданно для всего города и района, поступила домработницей. На улицу Карла Маркса она больше не вернулась. Юдифь вступила в шатер Олоферна!

План Каца и Азвиля, одобренный раввином, блестяще разработанный и исправленный Рахилью Соломоновной, был проведен в жизнь Сарой, дочерью поручика Попандопуло.

Она получила документ за подписью и печатью Шульце на имя Александры Николаевны Попандопуло, русской девицы, родом из Минска. С ее спины исчезла шестиконечная звезда и она спокойно, с высоко поднятой головой занялась хозяйством господина начальника немецкой тайной полиции.

Когда во вторник утром полицейский Гаврюков по приказанию своего начальника доставил на допрос Шульце подозрительного бродягу, пойманного в районе Озерного, на его долгий и настойчивый стук вышла Александра Николаевна розовая и веселая, и красивом ярком капоте. Краснея и улыбаясь она сказала, что г. Шульце занят неотложной, экстренной работой и никого не принимает и захлопнула дверь перед носом растерявшегося полицейского. Пришлось в этот день всю работу по борьбе с преступниками свернуть и ждать пока пройдет новая прихоть Шульце.

Но эта прихоть не проходила, и уже через несколько дней весь город, немцы и русские, почувствовали перемену в характере этого офицера. А евреи были прямо ошеломлены. Правда работать приходилось и дальше, но работали теперь не так трудно и, главное пропал страх перед полицейскими и самим Шульце. Евреи не исполняли приказаний полицейских, стали жаловаться на жестокое обращение, на слабость и на болезни. Кац сам ходил к Шульце и смело передавал ему просьбы и жалобы, своей рабочей команды и удивительней всего было то, что Шульце не гнал его в шею, как это было всегда раньше, а терпеливо его выслушивал и часто исполнял его просьбы. Паек был наконец улучшен, суп стал вполне съедобным и питательным на мясе, порция хлеба была доведена до 500 граммов в день на человека и на его иждивенцев. Больные и слабые, а их оказалось вдруг множество, после их осмотра доктором Мицкевичем, могли оставаться дома, не лишаясь пайка.

Матери, кормящие грудных детей, и беременные на седьмом месяце тоже не работали и хорошо питались! получили усиленное питание обратом, четыре сапожника, пять портных и один часовщик по просьбе коменданта города, наконец, были назначены работать в немецкие мастерские при комендатуре, чинить обувь немецким солдатам, шить шевровые сапоги господам немецким офицерам, подгонять им парадные кителя и пускать снова в ход испорченные часы. На базарной площади вдруг снова появились еврейки в черных платках и евреи в своих кафтанах, начали снова покупать и продавать. А господа Азвиль и Кац открыли в самой просторной комнате дома Каца комиссионный магазин, куда русские потащили по воскресениям и по вечерам, в свободное от работы время, свои последние выходные штаны и ботинки в обмен на муку и масло и на все другие съестные продукты, которые вдруг появились у этих замечательных, энергичных людей.