Владимир Герлах - Изменник

Галанин смеялся: «Да, конечно, вы напились как свинья… ну, скажите, а русские женщины, неужели вы их так и не видели? Я думаю, что они тоже не очень плохие? а?»

— «Господин лейтенант, я их хорошо не рассмотрел, они почему то меня боялись. Кроме того у меня жена и дети, но должен отметить, что они тоже… зер, зер…» — «Да, да, мой бедный Шмит, признайтесь, что за шнапсом, в обществе русских женщин, вы, немец, вели себя не совсем прилично в обществе этих унтерменшев?» — «Я должен пересмотреть некоторые мои ошибки!» — «Хорошо, пересматривайте, пока не поздно, а пока что давайте мне жрать! Пока вы братались там с вашими русскими, я спал здесь как собака один в кресле и сейчас голоден как черт… живее».

Шмит засуетился, сбегал к машине, разложил на столе маршевое довольствие, колбасу, масло, хлеб, налил из фляжки холодного кофе. Галанин с аппетитом ел и одновременно продолжал наблюдать через окно за городом. Наконец, и он решил проснуться. По улицам показались куда то торопящиеся люди, проехали телеги запряженные маленькими косматыми лошадками, женщины с ведрами на коромыслах стали в очередь у колонки, откуда то появились и вихрем пронеслись по площади босоногие мальчишки, с веселыми криками они окружили автомобиль Галанина. Встревоженный Шмит побежал вниз и был окружен кричащими детьми. И скоро между немцем и молодым поколением началось бестолковое веселое объяснение. И только теперь показались на площади новые подчиненные Галанина. Он быстро уселся за стол, нахмурился и стал перебирать бумаги, вытащенные из полевой сумки, с озабоченным видом страшно занятого немецкого начальника.

Русские вошли в комнату не постучав, жали ему руку, за исключением Веры, и говорили оба одновременно со смехом и шутками. Вера переводила как вчера осторожно и неправильно, как хотела, не считаясь с точностью перевода. Если Галанин просил ее повторить, сердилась на его непонятливость и один раз, рассердившись на непонятливого немца, назвала его, обернувшись к Иванову, старым ослом. Галанин невозмутимо продолжал к ней приставать и потом, когда она совсем запуталась со своим переводом, махнул рукой: «Гут, все мне теперь ясно. А теперь перейдем к делу: где эти люди, которых поймал вчера господин Шаландин, кто они?» Шалан-дин долго объяснял: «Медведев, председатель местного НКВД, старый большевик и зверь, он был начальником двух других: Писарева, его заместителя, такого же зверя как и он сам, и Санина. Хм… Санин — рабочий, человек как будто ничего и совсем безобидный, сам не понимаю как он попал в эту компанию».

Пока Вера переводила Галанин смотрел в окно и зевал, потом насторожился, когда она начала уже совсем от себя, под видом перевода объяснений Шаландина и Иванова, защищать арестованных. Помолчал, когда она кончила, потом кивнул головой: «Да, да, я все понимаю. Им бедным приказали, но, мои друзья, перед тем как решить, что с ними делать, я хотел бы видеть этих людей и допросить… приведите-ка их сюда…»

Шаландин исчез, а Галанин принялся угощать своих посетителей немецким военным хлебом и колбасой: «Попробуйте этого знаменитого комисброта, он специально выпекается для наших солдат». Иванов и Вера отломили по кусочку хлеба цвета земли и начали жевать, подняв глаза к небу, все таки не могли скрыть гримасу отвращения: «Ну и гадость!» решает Вера по немецки. Галанин удивился: «Гадость? Но это с непривычки. Для нас же, немцев, он очень вкусен и к тому же полезен. Он очень питателен и делает нас сильными и храбрыми. Не смейтесь, я уверен, что ваши солдаты потому и воюют плохо, что его не едят. Уверяю вас…»

Медведеву казалось, что он видел кошмарный сон. Ему хотелось проснуться, чтобы увидеть все нормальным, таким как это было до того, как его арестовал этот гад Шаландин и увидеть всех такими, какими они были раньше, покорными и угодливо улыбающимися. «Это точно, товарищ Медведев. Га, га, га! правильно, дорогой товарищ, сюда пожалуйста, товарищ Медведев… сию минуту, товарищ Медведев!

Дорогу товарищу Медведеву…»

Но сон не проходил и он, по прежнему, видел вокруг себя лица, веселые злым торжеством, слушал грубые шутки конвойных, торжественный и грозный шелест трехцветного знамени, откуда то появившегося над зданием горсовета, нытье испуганного на смерть Писарева, прерываемое криками и ударами палок и далекий, страшно далекий артиллерийский гул.

Пока его вели по городу и потом здесь в камере он озирался вокруг, все старался запомнить всех, чтобы потом никого не забыть, к ответу притянуть. И все время это горькое раскаяние, стыд, что он не досмотрел за врагами народа, которые его, представителя партии, ее карающую десницу, при аресте так зверски избили. Этот стыд заглушал и боль разбитого рта и страшную мысль о неминуемом конце.

Всю ночь он не спал, как не спали и его товарищи по несчастью: Писарев, который проскулил и проплакал и Санин, который молча вздыхал, ворочаясь на каменном полу маленькой камеры.

Утром пришел Шаландин и погнал всех трех на допрос. Непрерывно подгоняемые пинками конвойных, вошли в кабинет председателя горсовета Судельмана, который еще вчера утром совещался с начальником НКВД о мерах для того, чтобы прекратить панику в городе… потом в скорости Судельман исчез и вот теперь в его кресле сидел немецкий офицер, с темными как будто русскими глазами. Рядом с ним, опустив голову, сидела его любимица, комсомолка Вера Котлярова, около нее с торжествующим радостным лицом начальник милиции Шаландин, потом с хитрыми прищуренными глазами районный агроном Иванов.

Конвойные толкнув арестованных к столу, стали у стены. Сон продолжался… на полу валялись лоскутья портрета Сталина, который еще вчера висел над столом и Медведев заметил как один из конвойных наступил ногой на лицо вождя народа, вспомнил взорванный памятник, мимо которого их гнали, ведя на допрос, вспомнил всю кошмарную ночь, которая стала вдруг гранью между славным прошлым и подлым настоящим, как его внезапно арестовали те, которым он верил. И его мучило не страшное избиение толпой. За свою долгую жизнь революционера и большевика он бывал в положениях еще худших, но мысль о том, что его старого большевика и бессменного стража революционной законности, сначала чекиста, а потом энка-ведиста, могли долгие годы водить за нос эти контрреволюционеры Шаландин и Иванов и другие, все те, кто радовался его поимке и старался бить… Он сжимал кулаки и напрягал свой слух, чтобы услышать снова, как в славные годы гражданской войны, частые перекаты пулеметов и цоканье копыт по мостовой и победоносное ура красных бойцов, спешивших его освободить…

Но все было тихо снаружи, перед ним с фашистом сидели враги народа и он со связанными руками должен был еще в последнем унижении слушать мольбы о пощаде своего помощника Писарева, ставшего внезапно трусливой бабой, не сравнить с беспартийным Саниным. Тот хотя совершенно перестал теперь ему подчиняться, но пощады не просил и даже по дороге на площади, когда его жена вопила диким голосом и старалась его обнять, не растерялся и продолжал молча шагать под ударами конвойных, правда, били его не так сильно как их, коммунистов и даже, как будто, жалели, в то время от ударов и он и Писарев не раз падали на землю и сейчас едва держались на ногах.