Владимир Герлах - Изменник

Тоже ясно, хотя несколько сомнительно. Что же подумает мой церковный староста. Ведь заметит он, что я на сей раз пропустил господина Гитлера и намекнул на нечто весьма сомнительное. Рассказал ему о тех трехстах евреях мучениках, которых вы меня поминать заставили по моему незнанию, о том, как на меня за сие Иванов разгневался, и вот теперь еще и это недоразумение с многим летом. Галанин, оказывается, ничего про ваши поминания не знал, очень хмурился, но потом меня успокоил, сказал, что Иванова он прижмет так, что тот на меня и не пикнет. Ну-с хорошо, все мы с ним выяснили, хотел я прощаться, а он меня опять задерживает, требует, чтобы тарелочки приготовить для пожертвований, собрания сих серебреников на нашу бедную церковь. Да… так вот я и думаю, что мысль он нам дает верную, молящиеся при таком терроре будут, нужно кого нибудь назначить, чтобы собирать, на вас надеюсь, укажите мне человека бессребреника».

После долгих споров обратились оба к тете Мане за советом, но она только руками замахала: «Отстаньте, не мешайте мне, у меня и так голова кругом идет!» Пекла просфоры, сотни маленьких пресных хлебцев, с молитвой, качала головой: «Не знаю, хватит ли? Ведь народу будет тьма! Весь город! Полицейские по домам ходют и людей пугают, чтобы все явились и больные немощные удостоверение от доктора Минкевича принесли иначе не поверят гадам. Приказ от Шубера самый строгий! Кто не подчинится, не придет молиться, тех постреляют на Черной балке и дело с концом. Утром сегодня стали в большую очередь у больницы, а потом быстро разбежались, бояться стали, что за симуляцию еще пытать будут. Ох, Пресвятая Богородица! заболталась я тут с вами, кажись подгорать стали!»

Вытаскивала из печи готовые, вкусно пахнущие просфоры, внимательно их рассматривала и крестясь раскладывала на чистых полотенцах. Не подгорели, как раз в меру испеклись! О. Семен и дядя Прохор, сойдясь наконец на выборе бессребреника, в тревожном раздумьи пили водку.

С раннего утра весь город был на ногах и в то время как оба коменданта сидели в канцелярии городской комендатуры и доигрывали партию в шахматы, через двойные рамы окон доносились частые и беспорядочные удары колотушкой в чугунную доску у церкви. Полупьяный церковный сторож, которому Галанин дал вперед за труды бутылку водки, приложился к ней натощак и теперь старался звать в церковь молиться… и по улицам пошел народ, сначала нерешительно в одиночку, потом маленькими группами по два, три человека. Женщины в праздничном, дети бежали в чистых пальтишках и новеньких лаптях и валенках. Потом повалили вдруг тучей. Заполнили церковь, маленький двор, всю площадь под липами и растеклись по улицам и переулкам.

Мороз был все таки опять большой, хотя солнце светило ярко и даже как будто грело. Люди стояли молча, мужчины поснимали свои шапки ушанки, женщины в пуховых платках, с любопытством смотрели и ждали. Полицейские обошли в последний раз опустевшие улицы, поймали колхозников, приехавших, как всегда, обирать горожан, погнали их, как есть с их санями полными салом, мясом и рыбой, к церкви, догнали до толпы, приказали с саней слезть, шапки снять и приготовиться молиться. Подчинились, попривязали коней к заборам и деревьям и начали пробиваться в толпе, чтобы хотя что нибудь увидеть и услышать потом дома в лесу рассказать новости.

Нажимали на баб и детей маленьких локтями работали и понемногу вперед пролазили. Шепотом с упрямыми, которые их не пускали, переругивались: «Посторонись, леший, чего стоишь, задом солнце загородил!» Их не пускали и огрызались: «Куда прешь! Здесь тебе не колхоз… город. Тоже нашлися! Где полиция? Чего она смотрит? Не пускай их, товарищи! А ну, дай я этому гаду в морду заеду! Держи его!» Так дальше и не пустили. Полицейские потные и важные, восстанавливали порядок: «Тихо, не шевелись никто. Все равно никто ничего не увидит и не услышит. До церкви далеко! Уже давно креститься начали и вы тоже самое делайте, темнота. А то мы вам поможем!»

В церкви служили торжественную литургию. Маленькое полутемное, душное и холодное помещение, с облупленными старыми стенами, с тусклыми давно не обновленными иконами, озаренными колеблющимся светом тоненьких восковых свечей, было заполнено толпой молчаливой и недовольной. Служил колхозный пастух Герасимов, пел хор сапожника Павлова, где вместе с шефом полиции ясно были слышны голоса коммунистов Столетова и Котляровой. В центре церкви, в единственном небольшом свободном пространстве стоял высокий с/х комендант, белогвардеец Галанин, немного позади него переводчик из заграницы Еременко.

Люди, мужчины, дети и женщины стояли вокруг, внимательно наблюдали и следили за тем, кто их силой загнал, они ведь знали, что не Шубера была эта затея, а Галанина, в это давно забытое и ненужное помещение. Следили и ему подражали. Крестился он, крестились люди его поколения и постарше, неумело старались делать это те, кто никогда не крестился. Старались и не знали толком куда сначала класть сложенные вместе три пальца, сначала на живот и лоб и плечи или наоборот, последние весело и совсем не так, крестились дети. Наклонял он голову, то же движение, более легкое делали остальные, сначала близко стоящие, потом другие в церкви, во дворе, на улице, на площади в переулках, до самых отдаленных, где тесной стеной стояли и наперегонки молились колхозники из леса.

Громким шепотом, оглядываясь на полицейских, испуганно друг другу объясняли: «Пастух Герасимов махает ладаном, белогвардеец крестится, а что поют коммунисты не понять, что-то по своему неразборчиво, но красиво! так красиво, что лучше чем по радиоконцерту. Что же это такое получается!» Другие перебивали громче: «Тихо, пастух говорит речь!» Старичек со спутанной рыжей бороденкой внушительно поправлял: «Батюшка, о. Семен, говорит проповедь, согласно канона!». — «Канона… Такое скажет!» — «Обожди, а он, что? неужто наш белогвардеец его дурака слушает?»

После проповеди долго опять молились, крестили свои животы и наклоняли головы… и потом случилось самое неожиданное, начали петь громко с чувством и очень даже разборчиво многая лета… нашему христолюбивому воинству. Сразу поняли все, смягчились в сердцах своих и умилились: «За наших ребят молятся, за их крестолюбивых! Смотри как у них весело и убедительно получается». И уже никому не подражая, без всякой задней мысли, без стыда за исполнение этой неприятной обязанности, крестились, молились и плакали, вспоминая о своих сынах, братьях и мужьях и женихах, умирающих на далеких фронтах и здесь в лесу за свои семьи и свой район. Люди пожилые и старые молились спокойно и уверенно, молодые неловко, но от чистого сердца. В церкви слушали торжественное пенье певчих, под умелым руководством дяди Прохора, на площади и на улицах и переулках невольно представляли себе ход службы в их бедной заброшенной церкви, вспоминали свои молодые годы невольно связывали свою молодость с этим богослужением и смутно жалели и грустили о безвозвратно ушедшем.