Владимир Герлах - Изменник

А потом, как то совсем незаметно, перешли к панихиде. Начали молиться об упокоении души рабы Божьей Нины, раба Божьего Григория и отрока Василия и о других рабах и рабынях, имена же их, ты Господи веси, за всех погибших в братоубийственной войне. Молились теперь совсем по настоящему, не обращая внимания не только на белогвардейца, но и на соседей. Крестились и жалели и смутно чувствовали себя виноватыми перед теми первыми, за которых молились, а некоторые женщины, те самые, что дегтем ворота домика Нины мазали и своих мальчишек бить стекла подстрекали, даже горько плакали от острой жалости и раскаяния. Как то сами собой стали на колени вокруг белогвардейца, подальше к дверям, на паперти на площади, на улицах и переулках. Становились прямо коленями в мягкий, холодящий снег, вспоминали погибшую веселую красавицу Нину Сабурину с Васькой, ее кратковременную любовь к белогвардейцу и ужасную смерть и еще раз жалели и плакали горько.

Потом скоро кончилась служба, шли к кресту за Галаниным, удивлялись, что он, немецкий офицер, целует крест и руку пастуха и делали то же самое, те, кто был в церкви. Остальные, довольные, что были далеко стали расходиться. Просфоры давно порасхватали. Стоили они всего на всего один рубль, были белые, хорошо пропечены и вкусно пахли, совсем как пряники в доброе старое время. 600 штук разошлись по карманам девок и детей, довольных этому неожиданному лакомству. К большому удивлению и негодованию старых людей: «Ведь эти маленькие хлебцы-просфоры освященные. Их подавать батюшке надо с записками о здравии вас дураков и за упокой. Он из них частицы вырезывать должен, и только потом остатки забирать можете и с молитвой натощак кушать. Нехристи проклятые Богом!»

Не слушали этих мудрых людей, смеялись даже и бежали по домам. Торопились к своим саням и колхозники! Влезть в толпу было хотя и трудно, но все же можно, и даже силой молиться заставляли, труднее было пробиться обратно, как будто нарочно, не пускали и опять ругались теперь после церкви, даже с матерными словами. Насилу удалось с просьбами и покорными уговариваниями выбраться на свободное солнечное место к саням. Вздохнули с облегчением, увидев знакомые лошадиные морды, но присмотревшись, ахнули и не теряя времени побежали в полицию со своими колхозными жалобами. Поняли сразу почему не пускали назад сразу после окончания церковной службы, даже смеялись над ними. Сани оказались пустыми, очищенными в доску… ни сала, ни птицы, ни мяса, ни рыбы, даже сено сперли городские воры. Остались одни голые доски и голодные, сразу как то похудевшие и грустные кони. Поехали прямо в полицию, нагонять своих ходоков. Но там, вместо того, чтобы помочь разобраться в положении, измываться даже стали: «…а вы чего оставили сани без присмотра, сами виноваты, нужно было рядом стоять и смотреть в оба. Народ ведь у нас голодный, разве он от такого соблазна удержится? Ни за что!»

Объяснялись: «Нас молиться вы же сами гнали, приказали с саней слезть и шапки снять, а потом нас окружили и обратно не пускали как мы их гадов не умоляли. Нарочно, сволочи, задерживали, пока другие чистили… помогите поймать, ведь далеко не могли убежать. Сено: по сену легко будет найти, даже сено сперли, лошади с голода дохнут!» — «Дело ваше, ищите сами, у нас нет времени такими пустяками заниматься, туды сюды бегать. Мы люди военные, воюем с врагами!»

Так ни с чем и ушли, и уйдя поняли, что наверное и, полиция проклятая, эта власть новая, помогали ворам тащить, да наверное и сами тащили, во всяких случаях сено, следы которого очень даже ясно около полицейского участка по снегу были понакиданы. С горя напились пьяные, благо самогонку на санях не оставили, по запазухам держали. Погнали голодных коней обратно в лес, по дороге, пьяные, делились впечатлениями и кричали: «Петруха, а что там Герасимов, пастух, кричал? Какую проповедь батюшка держал?» — «Хо, хо, хо! Говорил он про мытарей и харисеях… значит, мытари, простые и смирные, пойдут прямиком в рай, а харисеи гордые, в штанах бархатных, туды их мать, напрямик в ад!» — «Га, га, га! значица так… очень даже понятно, один в рай, другие в пекло, будто это самое еще существует!» — «А кто ж его знает, мобуть и есть». — «Да ну, мобуть и есть! Ну хорошо, а если так… то есть есть, то кто же мы, куда нас?»

— «Конечно же прямиком в рай, мытари мы, а те — фарисеи гордые, воры городские прямо в пекло, мать их в рот!»

— «Правильно, га, га, га, и полицию вместе с ним!»

С такими разговорами и криком доехали домой, продолжали пить и дальше, уже не зная почему? с радости или горя. Рассказывали лесным жителям городские новости: «Наш то белогвардеец службу служил по своей любовнице. Всех силком в церковь загнал и коммунистов петь заставил. Ничего, пели, очень даже чувствительно. На колени даже все стали, они в церкви на коврике, а нас полиция заставила прямо в снег становиться коленки простуживать. Но все таки его перехитрили, за наших бойцов многая лето, благим матом кричали, а пастух наш, Герасимов, по канону речь рассказал, очень даже точно пальцем в небо попал… нас мытарей пожалел, а тех, воров городских, ругал последними словами, и даже харисеями. И правильно! обобрали они нас гады в чистую, а полицейские, что наше сено перли им жа и помогали и с ними делились пока нас за шеи держали. Ну погоди, мы свое возьмем, когда в другой раз поедем.

Только теперя не в воскресенье, а в будни, ученые мы тоже стали!»

После службы Еременко собрался идти к Павловым. Там собирались все друзья на поминки. Поминки по Нине устраивала тетя Маня. Он прошел к Галанину в кабинет, передал приглашение: «Павловы просят пожаловать в гости на поминки по Сабуровой, будут все ваши знакомые, Шаландин, Столетов…». Но Галанин отказался, извинился, что должен ехать на МТС, около него Аверьян пачкал пол талым снегом: «Можно ехать, господин комендант. Мой иноходец подлец застоялся. С нетерпенья целую яму перед крыльцом копытом вырыл».

Галанин надел фуражку, натянул тулуп, попрощался с Еременко: «Вы, Еременко, не торопитесь домой, и Вере скажите, чтобы не приходила сегодня, я как нибудь сам обойдусь». Уехал Галанин по солнечным улицам, где по тротуарам гуляли с полицейскими и немецкими солдатами городские девушки.

У тети Мани за обильной едой и выпивкой делились впечатлениями гости. О. Семен, важный и торжественный, благословил трапезу, блаженно улыбался: «Мысль господина Галанина была самая верная. Молились грешники! сам видел как молились и плакали. Сошла таки на них благодать Божия. Покаялись! Ведь сколько было! Весь город! Все колхозники! Никто не безобразил и все крестились, хотя и не совсем по православному. Велики дела твои. Господи! И тарелочный сбор удался просто великолепно. Шутка сказать, десять тысяч сорок два рубля и пять тысяч немецких марок собрали, не считая тех, что в карман себе совали. Теперь пойдет и еще как! Церковь отремонтирую, иконы поправлю, паникадило новое куплю, съезжу сам в областной. У меня планы, планы, голова кружится. Господи, благодарю тебя, что сподобил меня дожить до просветления умов. Выпьем по единой!»